Ты убьешь его?
Ты убьешь его?
– еле слышно прошептала Нина.
«Не зародилась ли она в тот морозный день, в тот морозный день, в тот мороз?»
– Я христианин, – сказал Куницер.
– Этого не может быть! – воскликнула Нина, как бы с испугом.
– Отчего же?
– Ну… ведь ты же частично еврей… и потом, и потом… это же дико… «христианин» – это что-то отжившее…
Куницер рванул галстук, задохнулся от злобы.
– Идиотка! Это ваш марксизм говенный – уже отжившее, а христианство только родилось! Всего две тысячи лет! Две тысячи всего! Две тысячи лет для Бога – ничто, а черт успеет двадцать раз сдохнуть!
– Как ты наивен, – прошептала Нина. – Бедный, бедный, бедный мой мальчик…
Больше не было уже сил терпеть! Приняла эстафету от мамочки! Сучья сердобольность, видно, у них в крови!
– И потом… и потом… – совсем уже еле слышно прошептала девушка, – христианин ведь не может так делать, как ты со мной…
Разряд электричества вдруг пронизал Аристарха. В грязном лифте дитя-обвинитель с мокрыми глазенками под надписью «хуй». Он протянул к ней руки:
– Милая, прости меня. Вот сейчас, должно быть, ты права.
За решеткой появилось удивленное лицо Аргентова.
– Ну, знаешь, Кун, на старости лет обжиматься в лифте! Ты неисправим!
…Они вошли. В захламленной и разветвленной на множество коридорчиков и тупичков квартире Аргентова было людно. Мало кто был знаком Куницеру из новых друзей его старого друга. Когда-то он не вылезал отсюда.