Юз Алешковский. Карусель (17)

Так и потянуло, в меру своих сил, рассказать им о том, как живут за границей, как жрут, как пьют, сколько зарабатывают, какой образ жизни ведет рабочий класс и так далее, потому что в советской лживой, гнусной и однообразной, как хронический понос, а иногда и запор, прессе ни черта, ни словечка не говорится об этом нормально, объективно и доброжелательно. Ведь ненавидеть миллиардеров, если это чувство не противоречит вашему достоинству, но о рабочем-то классе, скажем, Австрии почему не написать?

Чего он добился? Выполняет он план без понукания парторгов или не выполняет?

Чем обзаводится работающий на заводе человек? Как время убивает? Не напишут об этом никогда. Будут изгаляться во лжи, но не напишут. Отвлекать будут внимание советских работяг от взгляда на уровень жизни западного рабочего ужасами гангстерских взаимоотношений, банкротством Нью-Йорка, землетрясениями, крушениями, инфляциями, хроникой светских безумств кинозвезд, повышением цен на продукты, сказками о бедственности и бесправии шахтеров Америки и полной безнадежности в смысле уверенности в завтрашнем дне сталеваров Питтсбурга.

И вот попили мы с Федором пивка, о котором и мечтать не могли (верблюжью мочу вместо пива пили мы в околозаводских забегаловках), закусили соломкой, идем по базару, который расперт зеленью, фруктами, птицей, мясом, джинсами, обувью, орехами, черт знает чем, и не первый раз уже спрашиваем сами себя: а зачем тогда советская власть? Зачем она тогда?

Простой вопрос, но мы оба, не будучи врагами родного нам русского народа и страны, которую мы отстаивали, и отстраивали, и крепили, не можем на него ответить. Мы не можем понять: зачем нужна советская власть, если она не могла за всю свою историю и не может накормить как следует, напоить, одеть и достойно оплатить труд рабочего человека? Зачем? Для бесплатного медобслуживания? Обучения? Ясель? Все это есть и у австрийского рабочего, и все это несравненно выше по качеству.

Может быть, советская власть делает достойной и богатой духовную жизнь человека в ущерб материальной, с чем еще было бы если не мириться, то спорить? Нет. Блевать нас, братьев по классу, тянуло от девяноста процентов книг, фильмов, спектаклей, телепередач и журнальной лжи о современности.

Буквально тянуло блевать. Я не преувеличиваю.

Зачем советская власть – если она не в состоянии наладить как следует работу транспорта, построить дороги, обеспечить каждого человека достойным жильем, уничтожить взяточничество и кастовость, если она наплодила подпольных миллионеров, вместо того чтобы привлечь их к коммерции и организаторской деятельности? Зачем эта власть – если социал-демократы побили наших якобы коммунистов, силой удерживающих власть в СССР, по всем очкам? Ракет вот только, водородных бомб и прочей самоубийственной пакости не имеют социал-демократы. И может быть, нет у них красивейшего в мире метро и вкуснейшего мороженого. Может быть, действительно советская власть уничтожила эксплуатацию человека человеком? Но и тут вся разница между советским работягой и австрийским слесарем состоит в том, что австрийский слесарь совершенно точно знает, кто именно его эксплуатирует и как, следовательно, с этим неприличным временами положением бороться. Бастовать и прочее. А Вася Ниточкин, друг мой по цеху, изумительный слесарь-универсал, не ведает до сих пор, кто его эксплуатирует, кто его собственный эксплуататор, которого было бы прижать коленом к стенке и показать социальные, а может быть, и политические права. Не знает этого Вася Ниточкин, как и миллионы ему подобных пролетариев, кто их хозяин, если учесть, что положение «мы сами хозяева своего труда и своей страны» – ложь, внушаемая опытными, вооруженными дубинками шаманами пропаганды. А если учесть, что работает советский рабочий, погоняемый политруками, изводимый вечными трудовыми вахтами, соревнованиями и словоблудием, но получает он за свой труд при невозсти прилично питаться и отовариться в четыре-пять раз меньше австрийского рабочего, то кто его тогда эксплуатирует?

Федор привез с собой роман Достоевского «Братья Карамазовы». Там один деятель – Иван – говорит, что если за устроение бессмертия в будущем или чего-то в этом роде нужно заплатить хотя бы одной слезиночкой ребенка, то он, Иван, возвращает свой билет в это царство Богу. А теперь прикиньте приблизительное количество слезинок, слез, слезищ, канувших в моря пролитой крови, прикиньте полетевшие псу под хвост сокровища духа, нажитые за тысячелетия нормальной и плохой временами, и бедовой, и славной русской народной жизни, и вы содрогнетесь от размеров чудовищной платы, которую заплатили и продолжают платить народы России за то, что пресловутый паровоз летит вперед, где будет у него в коммуне остановка. Остановка-то будет рано или поздно, но вот вопрос: где она произойдет? Вдруг не в коммуне вовсе, а в тупиковом, граничащем с пропастью пространстве? Лязгнут буфера, посыплются искры из-под тормозящих с воем и скрежетом колес, тишина на миг настанет, и потом в тишине громыхнут щеколды и засовы красных теплушек, и политруки под лай собачий забазлают и загорланят:

– Выходи! Прибыли! Стройся по пять! Р-разговорчики! Выходи, не то стрелять будем!

Если вы задумаетесь, что происходит на пути в «незнаемое» с благосостоянием людей, с образом их жизни, с культурой и духовным наследием, с людским поведением и взаимоотношениями, то вы сможете представить, кто наконец и в каком моральном виде вылезет под угрозой расстрела из теплушек.

А начальничек будущего конвоя, отрыгнув самогонищем и черной икрой, достанет из нагрудного кармана бумажку, поскольку политруки к тому времени должны окончательно отвыкнуть от самостоятельного мышления и потерять речевые способности, и по бумажке прочитает:

– Дорогие товарищи! Запевай «Интернационал»! И смело, так сказать, в ногу! Назад ша-а-гом а-арш!

Это, конечно, скорбная шутка, но если уж ученые уверяют, что даже в ихних, более-менее точных науках нельзя предсказать, в каких формах и с какими данными завершится прекрасно, казалось бы, продуманный эксперимент, то извините-подвиньтесь, чтобы я лично на слово верил всяким химикам, вроде Маркса и Энгельса, не говоря о выдающихся теоретиках типа Суслова и Пономарева, уверяющих нас в том, что коммунизм неизбежен. Если бы они добавили при этом неизбежен, как смерть, я бы еще задумался удрученно над смыслом такого сравнения.

Сидим мы с Федором на лавочке напротив Венской оперы, болтаем обо всем об этом вслух, и смешно нам смотреть, просто очень смешно смотреть на предвыборный плакат с изображением коммуниста номер один Австрии – Франца Мури. Вдруг останавливается прямо около нас извозчик. Блестит его лакированный черный тарантас, запряженный парой вороных красавцев. На козлах сидит кучер в черном цилиндре. Один вороной пустил сначала желтую струю из своего висящего брандспойта, затем громко пукнул, приподнял хвост и навалил на асфальт здоровенную кучу.

С козел спрыгивает длинный кучер с громким раздражительным криком: «Ну, ебит твою мать! Засранец! (Тот, кто обделывается на улицах, в общественных местах, на работе, в отношениях с друзьями и так далее.) Убью на хер! Душу выну!»

Мы с Федором переглядываемся с остолбенелым удовольствием, а кучер недовольно достает из бардачка (ящик с инструментами) пластмассовый мешочек. Над кучей навоза уже совершили молниеносный полет два воробья.

Безусловно, это были разведчики, и воз, это ихнее сходство с нашими воинскими профессиями расшевелило мгновенно нашу память.

Мы с Федором в один голос заорали: «Франц! Франц!» было подумать, что мы обращаемся к председателю компартии Францу Мури, наблюдавшему за нами с портрета генсековским взглядом, но мы орали кучеру, длинноногому кучеру в черном цилиндре и вороновом фраке: «Франц!» Он приостановил начавшуюся было приборку с венской мостовой, напротив Венской оперы, венского навоза и посмотрел на нас весьма раздражительно. Лошади тоже повернули к нам свои красивые головы с белыми звездами на лоснившихся лбах. Мы бросились к Францу, стиснули его в четыре ручищи, так что он закряхтел и, покраснев, не мог вымолвить ни слова, и бессмысленно хохотали, как тридцать с лишним лет назад. Но Франц так был потрясен неожиданным нашим окликом, нападением, хохотом и собственной, наконец, догадкой, что мы испугались, как бы его не хватанула кондрашка (удар).

– Узнаешь?

– Смотри, мудила! (ласковое обращение в грубой форме)

– Майн гот! – сказал наконец Франц и добавил по-русски: – Эйтово ни быть!
[1] [2] [3] [4]