Эпилог. Жизнь после смерти

«Август» — стихи о том, как смерть наконец стирает грани между временем и вечностью, между человеческим и божественным: свершаются два преображения. О первом нам знать ничего не дано — что происходит после смерти, о том никто еще не рассказал. Но второе очевидно всем: поэт, только что живший среди современников, травимый, хвалимый, любимый и ненавидимый,— ушел от повседневности, путь его завершен, и то, что вчера еще было рядом, отдалилось навеки. Величие его теперь несомненно, высшая логика пути ясна,— и случается такое преображение не только с художниками, а со всеми, кто не мешал Создателю лепитьих судьбы, с любым, кто следовал предназначению и был равен себе. «Август» — великое утешение, преображение скорби в торжество, разрешение долгих мук, растворяющихся в сиянии Преображенской лазури. Юрий Живаго умер в конце августа 1929 года — Пастернак наделил его пророческим даром. Август — последний месяц лета, плодоношенье, избыток — яблоня, отягощенная плодами, которую Пастернак так любил и которой себя уподоблял. Август — высшая точка года, лихорадочное, тревожное празднество на пороге увяданья; расцвет, переходящий в осыпание и гибель. Все стихотворения Живаго созданы в этой точке, в апогее силы и зрелости, когда летнее буйство еще не до конца отшумело, а осенняя прозрачная ясность уже проступила. Август — время предела, точка экстремума; со смертью Пастернака кончилось жаркое и грозовое лето двадцатого века. После него наступила осень — мутная и слякотная.

4

После похорон многие остались ночевать в избе, которую снимала Ивинская. Гостям постелили на полу. Среди ночи Ивинская, до этого державшая себя в руках, вдруг вскочила и пронзительно закричала: «Ирка, что же теперь будет?!»

Хлестал страшный дождь, копившийся и собиравшийся весь день.

Через два дня у Ивинской изъяли экземпляр «Слепой красавицы». Она потребовала расписку.

— Сами понимаете, мы такая организация, которая расписок не дает,— пожал плечами гэбист.

Шестнадцатого августа Ивинскую арестовали по обвинению в «контрабанде». Пятого сентября взяли ее дочь Ирину Емельянову. Почему это было сделано — обе они не понимали ни тогда, ни потом. Конечно, они получали деньги из-за границы и при жизни Пастернака, но при его жизни их не трогали. После его смерти отыгрались.

Седьмого декабря 1960 года в закрытом судебном заседании Ивинской дали восемь лет, Емельяновой — три. В Мордовию, в лагерь их везли вместе с воровками, лесбиянками — и монашками, которые все время пели ангельскими голосами. Отсидели они по половине срока и были освобождены после бурных протестов мировой общественности — Суркову пришлось беспрерывно отвечать на вопросы и негодующие письма международного ПЕН-клуба. Серджио Д'Анджело написал ему открытым текстом:

«Я, господин Сурков, превосходно отдаю себе отчет в Вашем душевном состоянии. Вы всегда ненавидели Пастернака и, видимо, руководствуясь этим чувством, в качестве первого секретаря Союза писателей совершили против него ряд жестов, которыми оказали самую скверную услугу своей стране. Затем, когда Пастернак получил Нобелевскую премию, Вы совершенно потеряли голову и совершили против Пастернака поступки, возмутившие общественное мнение всех стран и вызвавшие глубокое замешательство в самих коммунистических кругах. Но и смерть Пастернака не погасила Вашей ярости, которую Вы при помощи ложных обвинений и клеветы обратили против двух беззащитных и вдобавок тяжелобольных женщин. Я не заблуждаюсь насчет того, что Вы измените свою позицию, проявите чувство уравновешенности и человечности. Но не заблуждайтесь и Вы со своей стороны, не думайте, что Вам удалось ликвидировать дело Ивинской. Сознание всех честных людей не позволит Вам ликвидировать это до того, как будет совершено правосудие».

Второго ноября 1988 года Ивинская и ее дочь Ирина Емельянова были полностью реабилитированы. Ивинская дождалась этого при жизни. Она умерла 8 сентября 1995 года в Москве, увидев свою книгу «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком» изданной в России (французское издание вышло в 1978 году). Не наше дело судить о том, насколько эти мемуары достоверны. Бесспорно, что продиктованы они такими любовью и восхищением, какие даже для избалованного преданными поклонниками Пастернака были редкостными.

5

Четвертого июля 1960 года Нина Табидзе увезла Зинаиду Николаевну Пастернак в Грузию — прийти в себя, восстановить силы. На сороковой день Георгий Леонидзе устроил на своей даче поминки по Пастернаку. Из Москвы приехали Станислав Нейгауз и Леонид Пастернак. В сентябре Зинаида Николаевна вернулась в Москву и принялась за разборку архива. С обычным своим тщанием она перекладывала рукописи тонкой бумагой, перепечатывала письма мужа, раскладывала папки в шкафу. Архив оказался небольшой — Пастернак не хранил черновиков и вообще к рукописям опубликованных вещей относился небрежно. Зинаида Николаевна пошла на прием к Николаю Тихонову с просьбой организовать комиссию по литературному наследию Пастернака. Тихонов принял ее сухо и нелюбезно, заговорил на «вы», обращался по имени-отчеству — хотя в двадцатых годах молился на Пастернака, а в тридцатых был своим человеком в его доме. Комиссию, однако, учредили и в 1961 году с величайшим скрипом разрешили издать однотомник — за основу Зинаида Николаевна предложила взять неизданную книгу 1957 года, для которой были написаны «Люди и положения», но Сурков подобрал стихи самостоятельно. Зинаида Николаевна ужаснулась: он взял только советское, самое официозное, вынужденное! Она составила список из двадцати пяти стихотворений, которые необходимо было включить в сборник. Их передали Эренбургу, согласившемуся войти в комиссию (тоже с неохотой, скрипом и оговорками — он, мол, не одобряет отношения позднего Пастернака к Маяковскому; на самом деле, конечно, всех поэтов пастернаковской генерации угнетала невыносимая зависть, да вдобавок Эренбург отлично знал, что Пастернак его писаний в грош не ставит; не радовало его и отношение Пастернака к еврейству — тоже казалось предательским, как и в случае с Маяковским. Некоторые люди бывают ужасно принципиальны во всем, что касается других!). К удивлению Зинаиды Николаевны, предложенные ею стихи были в сборник включены. На Пасху 1961 года у нее случился тяжелый инфаркт, который она приписывала именно треволнениям, связанным со сборником. Она лежала на даче, в той же рояльной, где в последний раз болел Пастернак. Ее посетил Сурков — и, против ожиданий, показался ей умным и учтивым собеседником. Легковерие этой полуитальянки было поразительно.

До 1963 года ей хватало сбережений, отложенных из тех денег, которые Пастернак выдавал ей на хозяйство (ежемесячно — десять тысяч старыми; она скопила двадцать). В 1963 году пришлось просить о пенсии,— ей выдали единовременную ссуду в три тысячи рублей, целиком ушедшую на погашение долгов. Советская власть, выродившаяся, дряхлая, беззубая,— продолжала мстить Пастернаку, оставляя его жену без средств и надежд. Зинаида Николаевна была кругом в долгах. Осенью 1963 года ей пришлось продать оригиналы писем Пастернака.

В 1963 году она продиктовала Зое Маслениковой свои воспоминания.

Десятого марта 1966 года Чуковский, Эренбург, Каверин и другие написали в президиум ЦК КПСС письмо с просьбой о назначении Зинаиде Николаевне пенсии. Ответа не последовало. Не ответили ей ни Тихонов, ни Федин, к которым она, смирив гордость, обратилась в последний год своей жизни. Жена Пастернака доживала в Переделкине в одиночестве, беспомощности и унижении, не получая никопейки от бесчисленных заграничных переиздании романа и стихов. Своего отчаяния она не показывала никому. Лицо ее было непроницаемо, порядок в доме поддерживался образцовый, жалоб от нее никто не слышал.

Она умерла 23 июня 1966 года от той же болезни, что и ее муж,— от рака легких; точно так же была в сознании до последней минуты и поражала сиделок героическим терпением. Похоронена она на Переделкинском кладбище, рядом с Пастернаком.

Евгения Владимировна Пастернак умерла 10 июля 1965 года.

Младший сын Пастернака Леонид умер в 1976 году, тридцати восьми лет от роду, в возрасте доктора Живаго — и почти так же, как доктор: в жаркий летний день, стоя в пробке, за рулем собственной машины, внезапно, от сердечного приступа. Это случилось на Манежной площади. «Все сбылось» — это ведь и территориально недалеко от Никитской, по которой ехал в трамвае умирающий Юрий Живаго.

6

В 1988 году, в первых четырех номерах «Нового мира» (в который Пастернак и предложил роман сразу по написании), был наконец опубликован на родине автора «Доктор Живаго». Реакция на него была странная — прошло несколько газетных дискуссий, скорее ритуального характера, ибо трудно представить себе читателя, хуже подготовленного к восприятию, этой книги, нежели советский читатель восьмидесятых годов. Даже за границей в 1956 году у книги была более благодарная аудитория. К восемьдесят восьмому от поколения, помнившего революцию, практически никого не осталось; те, кому был адресован роман Пастернака,— больше не существовали. Старая интеллигенция, чьим манифестом и оправданием должна была стать книга, вымерла; новая интеллигенция выродилась. Те немногие, кому роман был действительно нужен, успели прочитать его в самиздате. Христианский его пафос оставался большинству читателей совершенно чужд — в этом смысле советская пропаганда преуспела больше, чем в прочих направлениях. Наконец, главной сферой читательских интересов были дела относительно недавнего прошлого — сенсационные разоблачения коррупции и репрессий, сталинских явных и андроповских тайных злодеяний,— и книга о русской революции оказалась невостребованной (как, впрочем, и лучшие сочинения Алданова, пришедшие к читателю в это же время: Пикуля он не заменил, а до Толстого не дотягивал). Во второй половине восьмидесятых книги глотались. На читателя обрушился вал запретной литературы в диапазоне от платоновского «Котлована» до сравнительно свежей прозы Юза Алешковского. Роман Пастернака, взорвавший мировую литературную ситуацию именно на фоне каменного молчания советской литературы о самом главном, на фоне лжи, лицемерия и в лучшем случае полуправд,— попал в контекст, способный убить и более эффектное сочинение. Тем не менее несколько дельных отзывов появилось: Владимир Гусев, критик «патриотического» направления (так называли тогда новых славянофилов), выступил со статьей, в которой призывал перестать наконец преувеличивать значение и достоинства романа,— но сказал о герое самые главные слова: доктор Живаго, по его мнению, принадлежал к традиции отечественных «лишних людей», а лишним человеком в России называется тот, кто соотносит себя с вневременным идеалом. Более точной и лестной характеристики пастернаковскому герою не дал никто. Статья англиста и переводчика Дмитрия Урнова «Безумное превышение своих сил» третировала роман с позиций традиционного реализма. В защиту книги выступил Андрей Вознесенский, назвав ее главным произведением XX века (с этой оценкой согласился потом и Евтушенко, подчеркнувший, что это единственный русский роман, в котором личные коллизии поставлены выше общественных). О природе магического реализма Пастернака и о его понимании христианства писали мало. Книгу поспешили включить в школьную программу, чем надолго отбили у школьников перестроечной поры охоту ее читать. С их точки зрения, это была совершенная нудьга, и невозможно было объяснить — с чего это ее сначала превознесли на Западе, потом запретили у нас и стали давать срок за ее хранение и распространение. Некоторый интерес к роману всколыхнулся было в 1994 году, когда в Москву приехала грандиозная ретроспектива «Большой стиль Голливуда». Фильм Дэвида Лина «Доктор Живаго» с Омаром Шарифом и Джулией Кристи несколько раз показали в Москве при битком набитых, до обморока душных залах. Большинству зрителей картина показалась развесистой клюквой, но автор этих строк порадовался за ее точное (невольное, конечно) соответствие пастернаковскому реализму с его чудесными допущениями. Кадры, в которых доктор стоял среди поля цветущих нарциссов (чего не только в Сибири, но и в Крыму никогда не бывает), или огромный деревянный дом со множеством куполов-главок вызывали в зале гомерический хохот, а эпизод, в котором Стрельников первым делом спрашивает у Живаго, почему тот пишет антисоветские стихи,— встречался бурными аплодисментами. Между тем все эти глупости куда больше соответствуют духу романа, чем дотошный буквализм: суть они передают, а до частностей символистам никогда не было дела. В широкий российский прокат картина не пошла и осталась доступной синефилам на видео.

В том же 1988 году, когда в СССР был опубликован роман, сын Пастернака Евгений получил в Стокгольме диплом и медаль Шведской академии — за отца. Отречение было официально признано ложным и подневольным — после чего Пастернак утвердился в звании нобелевского лауреата.

В 1990 году, к столетнему юбилею, отмеченному с перестроечной свободой, но с советской пышностью,— начало выходить пятитомное собрание сочинений Пастернака, законченное год спустя, и самое полное на сегодняшний день. В девяностые годы был издан огромный корпус пастернаковских текстов — несколько томов переписки, сборник мемуаров современников, биографии, материалы симпозиумов, переиздания лирики и прозы массовыми тиражами. В 2002 году в Англии начали снимать сериал по «Доктору Живаго». С 1995 года в Театре на Таганке идет спектакль «Живаго. Доктор» — драматургический монтаж Юрия Любимова с музыкой Альфреда Шнитке. В 2003-м экранизацию романа наконец запустили и у нас — снимается пятисерийный телефильм.

С 1990 года в Переделкине официально открыт Дом-музей Пастернака, работающий по будням с десяти утра до четырех часов пополудни. Улица, на которой он стоит, по-прежнему называется улицей Павленко.
[1] [2] [3] [4]