Воспоминания о Корнее Чуковском (9)
[1] [2] [3] [4]Я снова молод и здоров!
докладывал я оттуда.
Таким образом, я обязан Чуковскому еще и жизнью.
Лет через двадцать после нашей первой встречи я сочинил несколько книжек для детей дошкольного возраста и был приглашен в кунцевский детский сад. Я никогда не выступал перед малышами и очень робел. Я совершенно не учел одной из важнейших заповедей Чуковского: "Главная особенность наших дошкольных стихов заключается именно в том, что они должны быть созданы для чтения вслух перед большими коллективами детей". Вот я и не знал, что делать с такой необычной публикой. Зато публика прекрасно знала, что делать со мной, и этим спасла меня от полного провала.
Публика подсказывала мне рифмы, и я понял, что с малышами во время чтения надо играть в рифмы, публика после выступления дала мне понять, что я сам должен спрашивать слушателей обо всем на свете, а не дожидаться их вопросов. Потом меня потащили к пианино, воспитательница заиграла, дети запели. Поют и разочарованно глядят на меня. Делать нечего, я запел.
А когда воспитательница заиграла плясовую, дети хвать меня за руки, затащили в круг и, не ожидая возражении, потребовали:
- Вы будете с нами плясать, потому что вы писатель!
Делаю несколько символических па, хочу выбраться, не тут-то было!
Пляски кончились. Отдышался, подхожу к воспитательнице:
- Почему ваши дети считают, что писатели непременно должны играть с ними и плясать?
- Совсем недавно был Корней Иванович! - просияла воспитательница.
Оказалось, он, тогда уже восьмидесятилетний патриарх, поднял здесь такую волну радости, что она не улеглась после его ухода, а поднялась снова, подхватив заодно и меня.
Совсем недавно был Корней Иванович.
1971
Елена Благинина
ОН БЫЛ ЦЕЛОЙ СТРАНОЙ
1
Впервые "Бедных людей" прочла лет тринадцати-четырнадцати. Закрыв книгу, оглянулась и не узнала знакомой горницы. Вечернее солнце лежало на полу, золотое и тяжелое, лампадка у иконы Спасителя теплилась еле-еле, не превозмогая этого пышного света; половичок бежал наискось по крашеному полу, прохладно белело зеркало кафельной печки. Я не могла понять - что же мне делать с этим распирающим грудь восторгом, с этим волнением, с этой горенкой, сделавшейся вдруг пристанищем чуда.
Осенью того же года отец принес однажды книжку. Если мне не изменяет память, это была даже не книжка, а скорее большеформатная тетрадь, выполненная в черном цвете (цветных картинок в ней не было, это я помню точно). На обложке стояло: "Корней Чуковский. КРОКОДИЛ". Мы читали "Крокодила" взахлёб, все - взрослые и дети. Невозможно описать радость, которую принесла нам эта книжка. Мы ее выучили наизусть, мы перекидывались репликами из нее, мы ее разыгрывали в лицах.
Времена стояли тугие: шла война, надвигались великие испытания, кипели гражданские страсти, приближалась Революция. В семье у нас ждали очередного ребенка, так что работы в доме было предостаточно. Я работала не покладая рук: мыла, стирала, стряпала; когда родился слабенький младенчик, стирала пеленки, ходила за больной матерью и делала еще тысячи всяких дел. Но во мне стояли две радуги, две радости - и все было нипочем.
Таким непостижимым, казалось бы, путем соединились эти две книги. И одна повела меня в зрелость, а другая вернула в детство. Навсегда.
2
Вторая (духовная) встреча с Корнеем Чуковским произошла в начале тридцатых годов. Групком писателей послал меня в Подмосковье "пропагандировать детскую литературу". Стояла ранняя осень, но не тютчевская, а та, российская, серенькая, с дождиком-моросягой и разъезженными дорогами. Не помню теперь, как называлась деревушка, в которую я пришла. Темные избы, темные ветлы, темные лица. В бедной школе собралась стайка бледных ребятишек, и я им лепетала что-то, тщетно пытаясь пробить стенку их вялого невниманья. Меня все время глодала мысль, что этим ребятишкам не до стихов. Да так оно и было на самом деле. Однако кое-как встреча все-таки состоялась, в командировочном удостоверении была проставлена соответствующая пометка, и я отправилась на ночлег в отведенную мне избу. В избе было пустовато, чисто. На печи лежал мальчик лет семи, свесив белобрысую головку, как Малаша на известной картине.
- Нездоров? - спросила у хозяйки.
- Животом приболел, - хмуро ответила та. - Располагайтесь, я вскорости вернусь. - И ушла.
Мы остались вдвоем. У меня была с собой пайка хлеба (четыреста граммов) и немного сахару - два-три куска. Я отрезала ломоть, положила на него сахар и протянула мальчику.
- Не на-а-а-до! - сказал он.
- Кушай, кушай, чего там не надо!
- Сами кушайте...
- И я буду, и ты... Вместе...
Мальчик улыбнулся, захрупал сахаром, и мы с ним славно поужинали.
- Сказки-то любишь?
- А то... Конечно, люблю...
- Ну вот, я тебе расскажу сказку.
Мальчик еще ниже свесил голову и уставился на меня круглыми глазами. Я начала:
Муха, муха-цокотуха,
Позолоченное брюхо...
Муха по полю пошла,
Муха денежку нашла...
Мальчик сел на печи, сложив на коленях тонкие ручки, не сводя с меня очарованных глаз. Когда я кончила сказку, он прошептал:
- Еще!
- Эту же?
- Ага...
При втором чтении он уже не молчал, а всплескивал руками, хватался за голову, хохотал, утирая кулаками слезы, даже катался по печи, приговаривая:
- "Позолоченное брюхо"! Ха-ха-ха! "Пошла на базар и купила самовар..." Ой, не могу! "А за нею клоп, клоп сапогами топ, топ!" Умора-а-а! Ой, не могу-у-у!..
Личико его разрумянилось, глаза потеряли суровость, он плясал на печке, кувыркался и уже нараспев скандировал:
Тара-pa, тара-ра,
Заплясала мошкара...
Дверь отворилась, и вошла мать.
- Батюшки мои! Что тут деется?..
- Ой, мамка, муха по полю пошла, муха денежку нашла...
...Я подарила мальчику "Муху-Цокотуху" и уехала, радуясь, что моя командировка так великолепно удалась. И это была вторая моя встреча с Корнеем Чуковским.
3
В 1936 году зимой ЦК ВЛКСМ собрал детских писателей, чтобы обсудить прошлое, настоящее и будущее советской детской литературы.
Зал, в котором шло совещание, утопал в солнце, таком щедром, что мандарины на столах светились сотнями крошечных солнц, и от этого было весело, как на рождественской елке.
Кого только не было в этом праздничном зале! Еще не расплывшийся, подтянутый, но уже одышливый Маршак. Мефистофелеподобный Катаев. Кротко-моложавый Паустовский. Казавшийся очень старым Пришвин. Красавица Забила неразлучно с розовой Иваненко. Статная Барто. Шумный Копыленко. Сыпавшая эпиграммами, большеглазая, тоненькая Лиза Тараховская. Красотка Александрова. И талантливая Саконская. Тишайший Яша Тайц. Еще молодой Фраерман. "Князь Мышкин" - Эйхлер и "подросток" - Булатов. Много, всех не перечислишь... И... почти никого уже нет.
На одном из утренних заседаний объявили выступление Чуковского. Я заметила: когда давали слово Чуковскому, в зале все переставали шушукаться, шуршать, кашлять и вытягивали шеи к трибуне.
На трибуну вышел человек с лицом свежим, обольстительно некрасивым. На нем был серый, хорошего покроя костюм, отлично оттенявший серебро волос и свежесть щек.
Он говорил не по бумажке, а свободно - без провалов и пустот. Голос у него был почти высокий, разнообразно интонирующий и какой-то, если можно так выразиться, вкусный. Тогда я впервые увидела его руки - большие, точного жеста, - руки, которые нельзя забыть.
В это утро Корней Иванович подарил русскому читателю еврейского поэта Льва Квитко.
Корней Иванович много подарил своему времени. А этот подарок был почти материальным - вот вам, нате, берите! Я рад, что вы рады!
Стихи К. И. читал в украинских переводах, но все было понятно. И всем находящимся в зале поэтам захотелось немедленно перевести что-нибудь из Квитко. Захотелось и мне.
Я работала над переводами стихов Квитко вплоть до его смерти. К. И. считал эти переводы удачными. Более того, он считал, что все мое оригинальное творчество не идет ни в какое сравнение с этими переводами. Прав он или не прав, судить не мне. Скажу только, что переводы удавались не только потому, что оригиналы хороши, а и потому, что они были так подарены.
[1] [2] [3] [4]