Натанович. Дневники 1941-1946 годов (29)

2. Замужние и те, у которых мужья и родственники в этой же части, где и они служат (некоторые назвались сами: "мой муж офицер!").

3. Девушки.

Оставили только третью группу пленных. Русских, которым было не более 19 лет, после опроса, расстреляли первыми.

Из третьей группы стали растаскивать "трофеи" по домам и по койкам, и там, на протяжении ряда дней, вели над ними непередаваемые на бумаге эксперименты. Немки боялись, не сопротивлялись, и во избежание надругательств более старших по возрасту бойцов, сами упрашивали с собой спать тех, кто помоложе. К счастливым принадлежал и Андреев. Он выбрал себе самую молодую и увел с собой спать. Но когда он предложил ей свое более принципиальное желание удовлетворить, она покачала головой и застенчиво прошептала: "Дас ист нихт гут" (это не хорошо), я ведь еще девушка. Последние слова еще более разгорячили нашего героя, он стал более настойчив, вынув пистолет. Тогда она притихла, и, дрожа, опустила рейтузы. Он спросил у нее, знает ли она что такое значит "подмахивать". Она долго не понимала, но потом все же ответила "гут махен". Тогда он посоветовал, кивнув на пистолет, "только гут махен, а никак ни шлехт", и она поняла, ухватившись за него крепко, стала толкаться ему навстречу. Он почувствовал, что что-то лопнуло, девушка вскрикнула и застонала, однако вскоре сумела себя заставить улыбнуться.

Он приодел ее в гражданское платье, и она вышла к своим сомученицам веселая и растерянная.

В середине дня меня и Каноненко вызвал Рысев. Он был вежлив и добр. Предложив сесть, застенчиво приступил к изложению своего требования.

Я получил задание руководить всеми окопно-оборонными работами, на осуществление которых мне давался весь личный состав подразделения. Я выслушал, ушел к себе и в ожидании бойцов из бани, где они мылись с Шитиковым во главе, стал перечитывать письма и готовить на них ответы. Я отходчив. Встретив такое милое обращение Рысева я почему-то посовестился своего рапорта, который вчера отослал на имя начальника политотдела, а позавчера помог Каноненко оформить и отослать его рапорт туда же.

Еще раз упрекнул себя несколько позже, когда перед отправкой в командировку узнал о вынесении Каноненко пяти суток ареста, и снова встретил улыбающегося Рысева в хозвзводе в тылах батальона. Но было уже поздно и я не могу теперь ничего сделать.

Дело в том, что в мое отсутствие приедет комиссия, будет разбирать, и бог весть, что на меня могут наговорить. Не надо было мне торопиться, ведь остался в стороне Шитиков и наверно опять выйдет сухим из воды. Впрочем, сейчас не до этого.

Глубокая ночь. Моринг мертв, если не считать комендатуры и воинских частей на его окраинах.

21.03.1945

Город Нойдамм.

Повезло. Только пять километров случилось мне пропутешествовать пешком. Остальное - машиной. Более 30 километров сделал сегодня, и вот в Нойдамме.

Средней величины город, много четырехэтажных зданий. Улицы есть асфальтированные, остальные - мощёные. Всюду следы разорения и боев. Некоторые здания разрушены до основания, некоторые целые или частично разрушены. Двери настежь, стекла на земле вдребезги, всюду пух и прах.

В одном доме неожиданно наткнулся на труп безобразной старухи и ужаснулся. Она лежала как бревно, на распотрошенной кровати и была похожа на саму смерть, какою рисуют ее - полуисчахшей и страшной. Быстро захлопнул дверь, вышел, с отвращением сплюнул. Обошел кругом дома и с другой стороны приоткрыл дверь - остолбенел. Опять труп, старика-немца. Бросился вон из этого мрачного дома, а вдогонку мне яростно свистел ветер, стуча окнами, вертя пухом и шелестя верхушками деревьев.

Дезертира Осмоловского не нашел. Спрашивал в комендатуре, искал в списках запасного полка особого отдела.

В лесу за городом масса артчастей. Дошел до опушки, чуть углубился в лес - увидел машины армейские, корпусные - много, не сосчитать сразу. Возле них работали пленные немцы. Им не трудно здесь жить: пищи хватает, работа легкая, и в отношении ночлега неплохо. Они и сами говорят об этом. Самых различных возрастов офицеры и самой различной формы: и в гражданских костюмах, и в шляпах, и во всем военном. Насмотрелся на них, решил дальше не ходить. Мудрено найти человека, пребывающего нелегально в части, среди тысяч и тысяч людей.

Вернулся в город. Комендант дал мне справку для получения талонов в столовую. Пошел с этой справкой, да не туда куда следует, и по простоте поваров неплохо пообедал в неположенном месте. Хотел было поужинать в офицерской столовой гарнизона, но совесть не позволила, и стал разыскивать свою столовую.

Тут девушки. Весьма симпатичные, но у одной из них отвисли груди, а у другой ... и вовсе темное дело, хотя фигура что называется. Полюбезничал немного, но дальше этого не пошел. Ночь застала меня слишком несвоевременно, - девушки спешили спать и столовую оставили на замке. Пришлось распрощаться.

Палец мучает. Тревожат думы всякие, и жизнь все больше разочаровывает.

Встретил Ставрова. Он в госпитале. Три ордена украшают его грудь. Он ходит гоголем и говорит всем, что воевал бесстрашно. Отрицать нельзя. Отрицать правительственные награды - значит отрицать справедливость. Люди со стороны не знают всей истины - и пусть их, глупцов! Обидно только за себя, и эта неотвязная мысль пытает душу. Что делать? У кого искать правды и справедливости? Бога нет, а кроме него никто ничего знать не может о мною пережитом.

Рапорта... Но к ним везде относятся наплевательски. Зачем я страдал так бесплодно? Родина, за которую я так много пережил, за которую столько рисковал жизнью, она ли не поймет моих дум и страданий. Она ли не поможет моему горю? Но, Господи, она ведь не знает ничего обо мне, я ведь ничем ни на грамм не возвысился над жизнью, и дальше полка, дивизии, обо мне никто ничего не знает. Горе мне и стыд беспощадные!
[1] [2] [3] [4]