& Петров Евгений. Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове (7)
[1] [2] [3] [4]О нас с Ильфом почти ничего не писали в течение всей нашей десятилетней работы (первые пять лет - ни строчки). Мы были приняты читателем, так сказать, непосредственно. И, уверяю Вас, это принесло нам большую пользу, хотя и доставило несколько горьких минут. Мы всегда рассчитывали лишь на собственные силы и хорошо знали, что читатель не сделает нам никаких поблажек, что нужно писать в полную силу, нужно трудиться над каждым словом, нужно избегать штампов, нужно каждое утро просыпаться с мыслью, что ты ничего не сделал, что есть на свете Флобер и Толстой, Гоголь и Диккенс. Самое главное - это помнить о необычайно высоком уровне мировой литературы и не делать самому себе скидок на молодость, на плохое образование, на "славу". П. и на низкий литературный вкус большинства критиков.
В нашей социалистической стране путь художника должен быть усеян розами. Я твердо верю в то, что это будет. Но покуда этого еще нет, хотя живется нашим писателям гораздо лучше, чем их коллегам на Западе. Например, Вашу первую книгу выпустили сразу же 25-тысячным тиражом. Это должно Вас радовать. И если на Вашем пути иногда вместо роз попадаются тернии, отнеситесь к этому со спокойствием истинного художника. Поверьте мне, - все будет превосходно.
...Вас, вероятно, зачислят в "детские" писатели и Вы будете немного страдать из-за этого. И совершенно напрасно. Не стремитесь к тому, чтобы Вас поскорее куда-нибудь зачислили. Все будет сделано само собою. И чем естественнее будет проходить этот процесс, тем лучше. Не растрачивайте Вашей энергии и молодости по пустякам. Вкладывайте всю свою силу, всю душу в Вашу писательскую профессию, в Ваш труд. А все остальное приложится.
...Вы спрашиваете, писать ли Вам о юности Ваших милых героев, о комсомоле, о первой любви и т. д. Разумеется. Пишите только то, к чему у Вас лежит сердце. И вы никогда не ошибетесь. Только идиот может обвинить Вас в том, что Вас якобы тянет писать "чуждые книги". Хороша чуждая книга о нашей молодежи!"
В письме Евгения Петрова ко мне была фраза: "Надеюсь, мы как-нибудь увидимся и сможем более подробно поговорить обо всем". Это дало право в первый же приезд в Москву позвонить Евгению Петрову. Я услышал в трубке хрипловатый голос: "Вы где сейчас находитесь? А-а... Заезжайте". Дальше следовало обстоятельное, с мельчайшими подробностями пояснение, как удобнее всего доехать до Лаврушинского переулка.
Он открывает дверь сам, высокий, живой, с испытующим взглядом темных, южных глаз. Легкой, уверенной походкой спортсмена он проводит меня в кабинет, показывая широким размахом руки дорогу.
Солнечная комната с картинами Бурлюка. Светлый стол, низкие застекленные шкафы вдоль стен, тахта, несколько стульев. Все удобное, скромное. Ничего лишнего, безвкусного, мешающего работать. За стеклом шкафов поставлены рядышком книги, изданные почти на всех языках мира: "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок", недавно вышедшие фельетоны "Как создавался Робинзон". Рядом, на шкафу, сделанный из папье-маше, позолоченный теленок - подарок читателей.
Один из авторов этих книг, доставивших столько радости миллионам читателей и уже сожженных на кострах в гитлеровской Германии, - перед тобой. Он пронизывает тебя умными, наблюдательными глазами. Испытующий взгляд, быть может, даже немного осторожен. Он точно прощупать вас хочет хватит ли у вас пороха на следующие книги? Не напрасно ли он написал вам такое обстоятельное и, быть может, даже слишком радушное письмо? Я рассказываю Евгению Петрову, как мы читали вслух "Двенадцать стульев" в часы отдыха на заводе "Большевик", спрашиваю, не думает ли он довести приключения Остапа Бендера до наших дней. Мы вспоминаем родную Украину, ведь лучшие годы своей жизни - детство и юность - мы провели на Украине. У нас находятся общие знакомые по временам гражданской войны, по Одессе. Потом Евгений Петров как бы невзначай спрашивает:
- А вы любите музыку? Послушайте, какая замечательная запись.
Размашистыми шагами, стесненный размерами кабинета, он подходит к радиоле, меняет иглу и включает диск. Первые звуки "Шестой симфонии" Чайковского в исполнении оркестра под управлением Стоковского врываются в комнату. Петров слушает музыку, как знаток ее, следя за мелодией, изредка шевеля в такт своими длинными и тонкими пальцами, у него далекий, отсутствующий взгляд. Возможно, он вспоминает эту последнюю поездку по Америке с Ильей Ильфом? Болезненные складки морщин пробегают по его смуглому лбу южанина. Улавливая грусть в его взгляде, вы понимаете, что еще очень-очень близка боль от недавно пережитой утраты, когда погибли "писатели Илья Ильф и Евгений Петров", а остался только новый писатель Евгений Петров, которому предстоит доказать свое право на место в литературе. Вы вспоминаете эту крылатую Фразу, привезенную кем-то из знакомых в Ленинград и принадлежащую, как говорят, Евгению Петрову. Вам становится стыдно, что вы надоедаете ему в такие ответственные, поворотные дни его жизни своими пустячными делами и, быть может, весьма наивными вопросами. Смолкает музыка.
- Хорошо, правда? - заглядывает вам в глаза Петров, всегда ищущий быстрого отклика у своих собеседников. И вам делается на редкость приятно с ним. Просто. Как в гостях у давнего знакомого.
Но машинка с заложенным в нее листом рукописи подсказывает, что хозяину помешали работать. Порываюсь уйти.
- Да куда вы спешите! Обедать будем. Сегодня я работать уже не собираюсь.
И вам окончательно легко становится жить и знать, что где-то в Москве есть Евгений Петров, к которому вы сможете позвонить запросто и в котором вы нашли старшего друга, советчика, человека, заинтересованного и в вашей работе.
Г. РЫКЛИН
ЭПИЗОДЫ РАЗНЫХ ЛЕТ
Никогда не думал, что мне придется писать воспоминания об Ильфе и Петрове.
Казалось, что эти сердечные, всегда чем-то взволнованные, веселые, молодые люди надолго переживут нас, литераторов старшего поколения.
Я работал с Ильфом и Петровым в "Правде" и в "Крокодиле". Но, разумеется, никогда я ничего не записывал.
Вот и получается, что теперь приходится восстанавливать отдельные эпизоды, рассыпанные в памяти, без всякой последовательности и связи.
НА ДАЧЕ У ДЕМЬЯНА
Однажды вечером мы отправились в Мамонтовку, на дачу к Демьяну Бедному. Нас было пятеро - Михаил Кольцов, Ильф, Петров, Василий Регинин и я.
Приехали мы по делу. Надо было обсудить вопрос о новом сатирическом журнале.
Поговорили, поспорили, пошутили, посмеялись, попили чаю и наконец заговорили о журнале. Стали думать - как его назвать?
Это ведь нелегко - найти подходящее имя для сатирического журнала.
Наступило долгое молчание. Мы думали. Все вместе и каждый в отдельности.
Только один Евгений Петрович не желал молчать. Это было не в его характере. Он шутил, хохотал, рассказывал смешные истории.
Словом, мешал думать.
Ильф посмотрел на него укоризненно и заметил:
- Слушайте, Женя, дайте же людям сосредоточиться. - И, обращаясь ко всем нам, добавил: - Чудак, совершенно не умеет молчать.
- Чудаки украшают жизнь! - шутливо заметил Кольцов, цитируя Горького.
И тогда не помню уже который из нас воскликнул:
- Товарищи, а почему бы не назвать журнал "Чудак"?
После небольшой дискуссии все согласились на это. И вскоре, под редакцией Михаила Кольцова, начал выходить в Москве сатирический журнал "Чудак".
"МОНАХ" и "ЧУДАК"
Конец 1929 года. Скоро должен выйти в свет в издательстве "Огонек" первый номер "Чудака".
На специальном совещании, созванном в "Огоньке", Ильф и Петров предложили организовать "небывалую рекламу" новому журналу - "не в лоб, а исподтишка", так, чтобы читатель и не заметил, как его произвели в подписчики...
В то время в газетах стали появляться заметки о неопубликованной поэме А. С. Пушкина "Монах". Было решено напечатать в "Огоньке" вроде как бы отрывок из этой поэмы. Текст отрывка поручили написать Михаилу Пустынину, а комментарий - Ильфу и Петрову.
Спустя день, стихотворный текст и прозаический комментарий были готовы, и в очередном номере "Огонька" появилась полоса, состоявшая из "отрывка неизданной поэмы" и "пушкиноведческих" комментариев к ней, где недвусмысленно рекламировался новый журнал.
"ПУШКИНИСТЫ, ПУШКИНОВЕДЫ
И ПУШКИНИАНЦЫ