VI

VI

После смерти Щербакова в мае сорок пятого года Лозовского назначили начальником Совинформбюро. Новый кабинет его был раза в три больше прежнего, на приставном столике прибавилось телефонов. К кабинету примыкала просторная комната отдыха с овальным обеденным столом, с заставленным посудой и хрусталем буфетом, с черным, дерматиновой обивки, диваном. Сюда и провел Лозовский нежданного гостя. Не спрашивая, достал из буфета два фужера, коробку шоколадных конфет и бутылку грузинского коньяка, разверстал, чокнулся.

— Рад тебя видеть, Соломон Михайлович.

— Я тебя тоже.

— Будем здоровы!

— Будем!..

— Ты по делу? Или просто поговорить о международном положении? — спросил Лозовский, когда в бутылке слегка поубавилось.

— С тобой и о международном положении поговорить интересно. Информированный человек. Что у нас происходит в этих сферах?

— Если коротко: борьба за мир.

Михоэлс усмехнулся:

— Это я и сам понял. В Москве говорят: а потом начнется такая борьба за мир, после которой не останется камня на камне.

— Не исключено.

— Вообще-то, Соломон Абрамович, я по делу.

— Тогда давай еще по граммульке и пойдем погуляем. А то я в этом кабинете и лета не вижу.

— Не обессудь, но я сегодня уже нагулялся. Нога побаливает, — объяснил Михоэлс. — Так что, если не возражаешь, поговорим здесь.

Лозовский внимательно на него посмотрел:

— Ты уверен, что тебе не хочется подышать свежим воздухом?

Михоэлс кивнул:

— Да.

— Тогда давай поговорим здесь.

— А коньяку больше не дадут?

Лозовский засмеялся.

— Так вот почему ты не хочешь на улицу!

— А то. Бутылку же с собой не захватишь… Дело вот какое. Сегодня на президиуме хотел выступить Фефер. С предложением, чтобы ЕАК обратился в правительство с просьбой создать в Крыму еврейскую республику.

— Хотел. Но не выступил? — уточнил Лозовский.

— Нет. Но очень хотел. Прямо рвал удила, как молодой рысак.

Лозовский кивнул:

— Понятно. Не выступил — почему?

— У нас была другая повестка дня.

Лозовский повторил:

— Понятно.

— Вопрос, как ты знаешь, не новый, — продолжал Михоэлс, старательно подбирая слова. — В феврале сорок четвертого мы уже обращались с письмом в правительство. Идея, насколько я могу судить, не получила поддержки. Я считаю, что сегодня снова поднимать вопрос и вовсе неправильно. Я сейчас объясню, почему я так думаю. Но сначала — вопрос. Что случилось с Крымско-Татарской республикой?

Лозовский насторожился.

— На территории Крыма указом Президиума Верховного Совета создана Крымская область в составе РСФСР.

— Это я знаю. Я спрашиваю о республике крымских татар. В указе о ней нет ни слова.

— Из указа вытекает, что она расформирована.

— Она расформирована потому, что татар в Крыму не осталось. Практически ни одного. А до войны их там было триста тысяч.

— Откуда у тебя эта информация?

— Случайно узнал. Ко мне на прием пришел молодой татарин. И все рассказал.

— Почему он рассказал это тебе?

— Чтобы мы знали. У них нет татарского антифашистского комитета. Указ о создании Крымской области подтверждает его слова.

— Ты записал его фамилию, адрес?

— Он мне ничего не сказал. Он откуда-то из Казахстана или Сибири. Их туда выселили. Весной и летом сорок четвертого года.

— Летом сорок четвертого по решению правительства Крым был очищен от антисоветских элементов. Многие крымские татары сотрудничали с гитлеровцами. Они подарили Гитлеру белого коня, чтобы он на нем въехал в Москву.

— Выселены семьи. Старики, женщины и дети не могли сотрудничать с гитлеровцами. И дарить Гитлеру коней. Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Верней, так: я хочу быть понятым совершенно правильно. Я не обсуждаю и не оцениваю никаких решений правительства. Я не знаю причин, по которым татары были выселены из Крыма. Я принимаю это как факт, как данность. И потому считаю, что мы не имеем права ходатайствовать о создании в Крыму еврейской республики. Хватит с нас обвинений в том, что мы распяли Христа. Нам не нужны обвинения в том, что мы заняли или хотели занять земли крымских татар и их жилища. Это мое мнение. Мое личное мнение. И только. Я достаточно ясно выразился?

— Вполне. И ты сообщил мне об этом…

— Чтобы ты знал, — закончил его фразу Михоэлс.

— Я понял. Кофе хочешь?

— Хочу.

— Сейчас сделаю. Мне тут подарили немецкую кофеварку… — Лозовский повозился с каким-то хитроумным никелированным устройством, насыпал кофе, залил водой и включил в сеть. — Сейчас будет… Почему ты не в партии, Соломон Михайлович?

Михоэлс пожал плечами:

— Даже не знаю. Как-то так… не случилось.

— А я в партии с 1901 года. Вступил мальчишкой, в двадцать три года. Два раза исключали, потом восстанавливали. В сущности, вся моя жизнь связана с партией. Вся, без остатка.

— А моя с театром.

— Хорошее сопоставление. Есть законы театра, которых ты не можешь нарушить. Есть законы партии, которых не могу нарушить я. К чему я это говорю? Вот к чему. Я согласен с тобой. Думаю, что ты прав. Но если партия прикажет мне изменить мое мнение, я изменю.

— Но сейчас ты считаешь, что я прав? — уточнил Михоэлс.

— Да, прав.

Михоэлс наполнил фужеры.

— Ваше здоровье, гражданин Лозовский!

— Ваше здоровье, гражданин Михоэлс!..

Михоэлс еще немного посидел и поднялся.

— Пойду, не буду тебе больше мешать. Спасибо за коньяк.

— А кофе?

— В другой раз.

Лозовский вышел проводить его к лифту. Спросил:

— Хочешь сказать что-нибудь еще?

— Как ни странно, нет. А ты?

Лозовский на миг задумался и ответил:

— Как ни странно, я тоже.

— Кроме, пожалуй, одного, — добавил Михоэлс. — Все антифашистские комитеты влились в Советский комитет защиты мира. Только одни мы торчим, как сучок на перилах.

— Я понял. Это хорошая мысль. У тебя нет ощущения, что сегодня мы переступили какую-то черту?

Михоэлс подтвердил:

— Есть. Только мы сделали это не сегодня.

Лозовский пожал ему руку и вернулся в комнату отдыха. Постоял у окна, глядя, как внизу идет через площадь, опираясь на трость, маленький человек с блестящей на солнце лысиной в обрамлении черных волос. Он подошел к остановке, дождался трамвая и скрылся в вагоне.

Лозовский отошел от окна. Зашипела, забрызгала кипятком кофеварка. Лозовский выключил ее и вылил кофе в раковину. Он не пил кофе. В марте ему исполнилось шестьдесят девять лет и уже начало давать знать о себе сердце.

Возле зеркала в простенке задержался.

«Рост — высокий. Телосложение — плотное. Волосы — густые, черные. Брови — широкие, черные. Борода и усы — с проседью…»

На трамвае Михоэлс доехал до Каланчевки. Посидел на скамейке на платформе, покурил. Сел в подплывшую электричку. Проехал остановок пять, стоя в тамбуре и рассеянно глядя на мелькающие пригороды Москвы. На какой-то станции, когда уже закрывались двери, вышел. Заметил, как из другой двери, разодрав створки, почти на ходу вывалился какой-то молодой человек в белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Второго не было видно. Или отстал. Или теперь стал ходить один. Сел в другую электричку, к Москве. Молодой человек в парусинках вошел следом. Михоэлс на него не смотрел. И не думал о нем. Он вообще ни о чем не думал. Просто сидел и ехал.

По вагонам ходили цыгане, тащились на низких подшипниковых тележках калеки-нищие, в военных гимнастерках, с медалями «За отвагу», выставляли напоказ культи. Побирались дети. Один пел. Михоэлс и раньше слышал эту песню. Песня была жалостливая. Про то, как боец написал с фронта жене, что ему оторвало ногу, и как она ушла к другому, потому что ей не нужен был инвалид. А потом он вернулся домой.

— Тетеньки и дяденьки, оплатите детский труд!..

Через месяц Михоэлса вызвал к себе Молотов.