(1)

Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.

Как будто я повис на собственных ресницах

И созревающий и тянущийся весь, —

Доколе не сорвусь — разыгрываю в лицах

Единственное, что мы знаем днесь.

16–22 января 1934.

10 ЯНВАРЯ 1934 ГОДА. [Вариант II]

1

Меня преследуют две-три случайных фразы:

Весь день твержу: печаль моя жирна…

О Боже, как жирны и синеглазы

Стрекозы смерти, как лазурь черна.

Где первородство, где счастливая повадка,

Где плавкий ястребок на самом дне очей,

Где вежество? где горькая украдка?

Где ясный стан, где прямизна речей,

Запутанных, как честные зигзаги

У конькобежца в пламень голубой —

Морозный пух в железной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой.

Ему солей трехъярусных растворы,

И мудрецов германских голоса,

И русских первенцев блистательные споры

Представились в полвека, в полчаса.

Ему кавказские кричали горы

И нежных Альп стесненная толпа,

На звуковых громад крутые всхоры

Его ступала зрячая стопа.

И европейской мысли разветвленье

Он перенес, как лишь могущий мог:

Рахиль глядела в зеркало явленья,

А Лия пела и плела венок.

2

И вдруг открылась музыка в засаде,

Уже не хищницей лиясь из-под смычков,

Не ради слуха или неги ради.

Лиясь для мышц и бьющихся висков,

Лиясь для ласковой, только что снятой, маски,

Для пальцев гипсовых, не держащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки

Крупнозернистого покоя и добра.

3

Когда душе и торопкой и робкой

Предстанет вдруг событий глубина,

Она бежит виющеюся тропкой,

Но смерти ей тропина не ясна.

Он, кажется, дичился умиранья

Застенчивостью славной новичка,

Иль звука первенца в блистательном собраньи,

Что льется внутрь, в продольный лес смычка, 1 Слова утеряны.
[1] [2] [3] [4]