Глава 5

Поднялся старый на ноги, горят глаза жарким огнем, губы пересохли.

Полынная горечь язвит душу. А что он поделает, старый? Нет той молодецкой силы, как когда-то была. Вот кабы теперь объявился Мартын да все парубки казаки, что пошли прошлой весной за Хмелем воевать шляхту, – о, тогда не осмелился бы пан Прушинский стегать плетями людей... А пришло утро, – и поплелся Максим Терновый вместе со всеми на панщину.

И снова стоял посреди двора Прушинский, кричал на мужиков, как бешеный, и угрожал нагайкой. Несла старая Максимиха мешок с зерном. Мешок большой – к земле старуху так и придавил. Оступилась, упала, и рассыпалось зерно по двору. Прушинский подскочил:

– Хлопская кровь, ведьма старая! Как смеешь панское добро переводить?

– Ударил ногой в лицо старую Максимиху и еще раз ударил в грудь, под сердце.

Упала старая навзничь, раскинула руки. Потемнело в глазах у Максима.

Неведомо, где сила взялась. Подбежал к Прушинскому, схватил с земли камень и швырнул в лицо. Но то ли от старости, то ли от ненависти взгляд затмился, – не попал в лицо, а в плечо угодил. Чуть не сбил с ног управителя. Тот даже взревел от злобы.

– Взять его! – завопил жолнерам.

Накинулись на Максима, как звери, жолнеры в латах. Связали руки. Пан Прушинский трясся, как в лихорадке. Что это сталось? Хлоп осмелился поднять на него руку. Руку на пана! Нет, он должен проучить хлопа. И он его проучит. Сейчас, сию же минуту.

Высоко в небе стояло над Байгородом ослепительное солнце. У края неба росла сизая тучка, казалось, чертила синеву крылом. Посреди Байгорода, перед церковью, жолнеры вбили в землю кол и подвели к нему связанного по рукам и по ногам Максима Тернового. Согнали все село глядеть. Прушинский, захлебываясь от злости, топотал ногами. Погоди, хлоп, вот сейчас попробуешь лиха! Узнаешь, как на пана руку подымать! А Максим Терновый молчал. Поглядел на людей, стоявших кучно, словно овечья отара, поглядел на небо, на церковь, на золотой крест, искрившийся на солнце, и опустил глаза. Видел перед собой только клочок земли под ногами, серый, пыльный.

Захотелось упасть на этот клочок, приникнуть ухом к земле, прислушаться: не стонет ли мать-земля? Не слыхать ли стука подков? Не мчится ли в Байгород казак Мартын Терновый, отца своего вызволять?

– Сажайте его на кол, не мешкайте! – заорал Прушинский, точно боялся, что старый Максим вдруг вырвется и убежит.

Голосили женщины, мужики стояли молча и глядели на муки Максима Тернового, принимая их как собственную нестерпимую муку. Падала в их души мука Максима Тернового, как в жирную землю, поднятую по весне пахарем, падает зерно посева.

А Максим Терновый умирал на колу. Видел море и слышал играющий плеск волн, видел белые минареты Стамбула, и слышал скрежет сабель, и видел Максим алые знамена гетмана Хмеля. Внезапно все в глазах у него побагровело, дикая боль раздирала его тело, пронизывала насквозь. Он корчился на колу и умирал, а перед ним стоял управитель Прушинский, держался за бока и хохотал:

– Глядите, хлопы, как подыхает сучий сын! Так всем будет, кто подымет руку на пана!

А Максим не слыхал этих слов, он снова плыл куда-то вперед на волнах жестокой, адской муки, и эти волны подымали его все выше и выше, и он увидел Мартына, который рубил саблей панов, увидел страшное побоище, и ему захотелось крикнуть сыну: «Взгляни, сын, на муки отца своего, взгляни!» Но нехватило у него голоса, и он заплакал, и вместо слез текла кровь. Кровью плакал Максим Терновый. И сквозь кровавые слезы увидел он надменное лицо Прушинского, где-то в самом сердце родились слова, и он камнем швырнул их в шляхтича:

– Проклятье вам, паны ляхи! Вон Хмель идет, Хмель идет! Слышите?

Точно ужаленный, подпрыгнул Прушинский. Невольно оглянулся. Может, и вправду идет тот проклятый Хмель? Стояли немцы в латах. Застыли неподвижно мужики. Умирал на колу Максим Терновый.
[1] [2]