Глава 9 (2)
Хмельницкого беспокоило то, что Калиновскому удалось соединиться с королем. Он предвидел, что битва произойдет под Берестечком, и послал гонцов к полковнику Мартыну Небабе с приказом: любой ценой сдерживать Радзивилла, помешать его попыткам наступать на Чернигов и Киев. Мартын Небаба во главе Нежинского и Черниговского полков должен был прикрывать фланг армии гетмана, в то время как Антон Жданович держал наготове Киевский полк, чтобы непосредственно защищать Киев.
Радостные вести в Зборов пришли от Тарасенка. Он уже выступил из-под Брянска к польскому рубежу, кроме того, казаки, прибывшие оттуда, рассказали, что по всей Белой Руси подымаются послолитые, собираются в загоны и курени и завязывают бои с коронным литовским войском.
Казалось, все шло так, как задумал. Капусте вскоре удалось разведать, что новый канцлер Лещинский отправил послов к хану. Снова, как и под Зборовом, король и его советники собирались вонзить гетману нож в спину.
Гетман решил объявить об этом войску теперь же, чтобы никто ничем не обманывался. По его приказу ударили в бубны. Полки, стоявшие под гетманским бунчуком, были созваны на черную раду <Черная рада – совет рядовых казаков.>. Хмельницкий со старшиной вышел на середину круга; опершись на плечо казака, вскочил на телегу. Поднял булаву. Гомон стих, только раздавались голоса:
– Гетман будет говорить.
– Слово гетману! Помалкивай!
Ждал, пока установится тишина, вглядываясь в сотни лиц, ловя обращенные к нему горячие и тревожные взоры. Наступила тишина, все замерло, только бились на ветру знамена и гетманский бунчук реял над головой. Из-за края дождевой тучи солнце посылало свои лучи. Тускло поблескивали пики. Суровы и сосредоточенны были лица казаков.
Впервые за эти многотрудные дни Хмельницкий почувствовал в себе какую-то чудесную силу, – она наполняла его мускулы и возвращала ему уверенность, которую так легко было растерять в повседневных заботах, в возне с грамотами, гонцами, переговорами. Свободно и сильно прозвучал его зычный голос, так что слова его услыхали даже те, кто стоял у берега степной реки, где ветер глухо шумел в камышах.
– Позвал я вас, други, чтобы раду с вами учинить по давнему обычаю нашему. Ведомо вам, други, – король с войском своим снова идет на Украину, чтобы отнять у нас вольности наши, добытые в тяжких битвах. Не мне напоминать вам о тех битвах. Вот ты, Семен, – он указал булавой на седоусого пушкаря, который, опершись рукой о ствол пушки, раскрыв рот, слушал гетмана, – ты, Семен, еще под Корсунем воевал с Потоцким, и ты, Твердохлиб, – булава метнулась в другую сторону, указав на казака в красном кунтуше, – ты, Твердохлиб, бился со шляхтой под Пилявой, дважды был в полоне у Вишневецкого, не покорился ворогам, а одолел их, вся земля родная наслышана про твою отвагу... Да что говорить, добыли вы себе воинскую славу не на печи и не в корчме похваляясь, как те паны и подпанки. Через бои и смерть пришли мы с вами к победе! Не всего, чего хотели, достигли, и стоим еще на полпути к осуществлению надежд наших. Но не успокаиваются паны. Хотят они уничтожить воинство наше, а братьев и сестер наших, кто в живых останется, обратить в невольников. Вам, рыцарям, известно: хан ненадежный союзник, от хана добра не жди. Жизнь, други, сама породила пословицу: «За кого хан, тот и пан». Но лучше ляжем мертвыми телами, а не снесем позорной неволи, будем биться, чтобы эти ненавистные слова исчезли навек, чтобы сами мы свою долю вершили, сами себе хозяевами были. Близко уже то время, когда народ русский придет нам на помощь, и, зная о том, спешат враги одолеть нас. Спрашиваю вас, казаки, – будем ли мы биться люто и отважно против ворога нашего заклятого, имея одних только верных союзников – сабли наши да пики, освященные кровью и слезами народа нашего, – или согласимся на позорный мир, сделаем, как прикажет нам король, и разойдемся по домам. Что скажете, казаки?
Хмельницкий замолчал, перевел дыхание. За его спиной переговаривались полковники. Из толпы вышел казак. Хмельницкий узнал Гуляй-Дня.
– Дозволь, гетман, слово молвить.
Гуляй-День легко вскочил на бочку, стоявшую подле пушки, и, скинув шапку, поклонился на все стороны.
– Воины! – крикнул Гуляй-День, сам не узнавая своего голоса. – Воины-побратимы! Что скажем? – спрашивает у нас гетман. Не знаю, что вы скажете, а я скажу: пан гетман, не желает народ и войско не хочет, чтоб мы с королем да панами мирились. На битву мы решились, и на то мы сюда пришли. Хоть бы орда от нас и отступилась, мы все вместе с твоей милостью погибать будем. Или все погибнем, или всех врагов погубим. Не можем в неволе гнить, гетман, и никто из нас сам под ярмо голову не подставит.
Толпа закричала, зашумела:
– Верно!
– Правда!
– Говори дальше!
– Вот я и говорю, – продолжал Гуляй-День, – были такие, гетман, – прости, если обижу, но перед боем надо правду в глаза сказать, – были такие, что изверились в тебе. Думали, будешь держать руку короля. Теперь видим – ошибка вышла. Не свернул ты с пути, гетман. Стой за нас, а мы за тебя постоим! Слава гетману Хмелю! – изо всех сил выкрикнул Гуляй-День и соскочил с бочки.
– Слава гетману!
– Слава!
Летели вверх шапки. Стреляли из пистолей и мушкетов.
Хмельницкий поднял булаву. Постепенно шум утихал. Гетман низко поклонился казакам:
– Бью челом вам, казаки, и клянусь, что не обесславлю булавы, которую вы дали мне, не покрою позором сабли своей. Надо будет – жизнь отдам ради свободы отчизны и народа нашего.
Хмельницкий указал булавой на запад, и тысячи глаз обратились туда, к небосводу, который синел таинственно и сурово.
– Пойдем вперед, казаки, на битву. Вперед, к победе! Вперед, к новой славе народа нашего!
Хмельницкий еще стоял так несколько минут с поднятой булавой, а вокруг гремело тысячеголосо:
– Слава!
Несмолкающий гул катился по степи.
Возвращаясь к себе в шатер, гетман остановился перед Гуляй-Днем и крепко пожал ему руку.
– Спасибо, Гуляй-День, – сказал Хмельницкий, – слова твои в самое сердце вошли.
Ночью джура позвал Мартына Тернового к гетману.
В шатре, кроме гетмана, были Громыка и Капуста.
– Садись, Терновый, – приветливо сказал Хмельницкий, указывая на скамью рядом с собой.
Мартыну вспомнилось... Год назад в Чигирине, призвал его к себе гетман и послал в донскую землю. Может, и теперь туда пошлет?
– Важное дело хочу поручить тебе. Ты казак храбрый, сметливый, думаю – справишься. Знаю твое горе, Терновый, – сочувственно сказал гетман, и сердце Мартына от этих слов замерло, – но кто теперь, казак, без горя?
Пока будем жить между королем и ханом, не оставит нас горе. Запомни хорошо.
Хмельницкий, набивая трубку, смерил Мартына внимательным взглядом с головы до ног. Сказал:
– Слушай, задумал я тебя в самое пекло послать. Как ты на это?
– Поеду, гетман. Посылай!
– Славный ответ. Сразу казака видно, – Хмельницкий засмеялся, – а вы, полковники, говорили, будто трудно сыскать охочего итти в пекло... Ну, теперь слушай да помалкивай. – Гетман затянулся, выпустил из ноздрей дым.
– Придется тебе, Терновый, с небольшим смелым загоном пройти под Краков.
У Мартына от удивления вырвалось:
– Да ведь там жолнеров как травы в поле!
– Знаю это. Хоть и поменьше, чем травы в поле, но все же косить есть что. Да не за тем посылаю. Поедешь к Костке-Напирскому. В Подгорьи под Карпатами подымает Напирский польских посполитых против панов. Повезешь ему грамоту мою, а по дороге, если и пощиплешь немного панов, страха на них нагонишь, не помешает. Пусть покрутятся, когда за спиной запахнет жареным. Понял?
– Понял, гетман.
– Согласен?
– Поеду, гетман, – решительно ответил Мартын.
– Что ж, благословляю. Остальное, как и что, Капуста скажет. Желаю тебе счастья, Терновый.
Крепко пожал Мартын руку гетману.
– Дело опасное, – добавил Хмельницкий значительно. – Должен наперед это знать: поймают – страшные муки придумают для тебя паны. К тому будь готов. Людям в Польше расскажи, кто мы и какие мы из себя, расскажи, что ихнего ничего не хотим, не с ними воюем, а с панами. Пусть и они за ум берутся. Ты им побольше моих универсалов раздай. Возьмешь у Капусты... Что еще? Будто все. Бывай здоров, Терновый.
Хмельницкий поднялся и обнял Мартына.