Глава 14
[1] [2] [3]– Долой панских прислужников!
Кричали все. Казалось, старинные стены замка рухнут от этого бешеного крика толпы. Хмельницкий не шевельнулся. Окаменел, скрестив руки на груди.
Взглядом скользил по тысяче лиц, точно кого-то искал в этом бушующем море людей. Впервые за долгие годы он услышал страшное и яростное, обращенное к нему:
– Долой Хмеля!
И он понимал, что кричали, наверное, те же, кто когда-то провозглашал ему славу.
Бледный Выговский злобно шептал на ухо Капусте:
– Чего он молчит, чего ждет? Они сейчас кинутся на нас!
– Выдайте нам Гладкого и Выговского! – закричал казак в кожушке. Он стоял у помоста и размахивал кулаками перед Хмельницким. – Это они продали и тебя и нас, Хмель! Не можно такой мир утвердить!
– Не можно! – подхватили сотни голосов.
А гетман стоял и ждал. Он не торопился. Знал: важно выдержать, переждать. Он умел ждать. То, к чему он стремился и к чему шел, требовало безграничного терпения и длительного ожидания. И когда волна гнева и упреков начала спадать и он уже собрался произнести первое слово, вдруг из толпы вынырнул казак, расталкивая других локтями.
– Побратимы! – прокричал казак. – Дозвольте слово гетману молвить!
И то, что казак не у него просил дозволения, а у войска, и то, что этот казак был старый знакомец Гуляй-День, и то, что ему, гетману, помешали говорить, сразу спутало все мысли его и заставило почувствовать свое бессилие перед этим взбаламученным морем людей. Показалось на миг: вот началось то, чего он больше всего боялся, – гибельная утрата власти над казаками.
А Гуляй-День, стоя на лафете пушки, бросал короткие, полные укоризны слова. Слова эти были обращены к гетману, и казаки слушали их со вниманием, которое не предвещало доброго конца.
Голос Гуляй-Дня пробудил в памяти былое. Но Хмельницкий отогнал от себя воспоминания. Слушал не менее внимательно, чем казаки.
– Вот как ты, пан гетман, с королевскими воеводами поладил! Нас покинул! Отступился от нас! Забыл свои обещания? Себя и старшину вызволяешь, а нас знать не хочешь? Так говорю, казаки?
– Так! – ответил майдан одним вздохом. – Так!
– Ты сам, гетман, привел нас на битву, сам кликал нас вставать против панов, а теперь отдаешь нас, горемычных, на муки, под кнуты да палки, на колья и виселицы!
– Позор! – снова прокатилось по майдану.
– Вспомни, гетман. Желтые Воды, Корсунь, Пиляву, Зборов, – Гуляй-День загибал пальцы на руке, глядя в глаза Хмельницкому, – вспомни битвы тяжкие и тех, кто полег, добывая победу! Коли есть у тебя совесть, то скажи: почему отступился от слов своих? Почему только о старшине беспокоишься, а о нас не заботишься? Дай ответ, гетман!
– Дай ответ! – клокотал майдан. – Ответ!
Гуляй-День соскочил с пушки и исчез в толпе. Словно не он говорил только что, а его голосом говорили все казаки.
Солнце заливало лучами майдан. Пот струился по лицам. В тысячах глаз Хмельницкий прочитал осуждение, презрение, укор. И снова в нем пробудилась твердость и решимость, которые было покинули его. Услышал за спиной слова Капусты, обращенные к охране:
– Берегите!
Гневно кинул через плечо:
– Оставь, Лаврин, – и, повернув голову, увидел испуганные, бледные лица полковников.
Да, не эта кучка в красных кунтушах, что жмется за спиной у него, станет мощным его рычагом в борьбе за свободу края. Не они пойдут бок о бок с ним и будут ему вечной и непоколебимой поддержкой, а именно те, кто стоял теперь на площади, с возмущением глядя ему в глаза, – те, кто только что осудил его прямо и резко.
– Казаки! – начал гетман зычным голосом, и сразу будто ветром отплеснуло шум и крик. – Казаки! – повторил он. – Тяжкий и позорный мир подписываю я. Ваша правда! Но разве хотел я обмануть и обидеть вас? Если бы хотел того, не вышел бы к вам, на глаза ваши, боялся бы вашего суда и презрения. Но ведь я кость от кости вашей и плоть от плоти вашей. Все мы – сыны угнетенного и обездоленного народа, и не меньше вашего болею я за отчизну и волю!
Немного переждал, точно присматривался, какое впечатление будет от его слов. Казаки стояли, храня молчание.
– Верно сказал Гуляй-День, что вместе мы были в битвах тяжких, – продолжал Хмельницкий, – я вас не покидал, и вы меня. Почему же теперь хотите вы покинуть меня в трудный час? – Голос его звучал угрожающе и гневно. – Почему бросаете меня одного? Разве я от слова своего отступился?..
– А двадцать тысяч реестровых? – перебил кто-то из толпы.
– Нынче двадцать, а завтра сто тысяч будет! – крикнул Хмельницкий. – Не обещал я вам рая на земле, ведя на бой за волю и веру. Наоборот, предупреждал, что, может, придется мертвые тела свои положить перед врагом... Но ныне нам мир нужен, мир всякой ценой!.. На севере могучие братья наши, люди русские. Подадут нам помощь они. Не одни мы на сем свете, не сироты безродные. Есть за нашей спиной царство Московское, а по правую руку – Белая Русь, по левую – Червонная. Кто одолеет такую силу?
Никто! Никогда на свете! Уступим нынче панам, чтобы завтра они нам уступили. – Знал, что говорит лишнее, ибо это уже было прямым нарушением договора, но говорил сейчас эти слова с твердою и непоколебимою верой. – Клянусь перед вами, казаки, что не покину вас и буду всеми способами и силами защищать свободу края нашего, свободу веры нашей, чтобы то, что замыслили мы под Желтыми Водами, до конца исполнилось. А если пошатнусь и отступлюсь, пусть презрение ваше тяжкою карою падет на мою голову и на головы сынов моих и пусть первый встречный вправе будет вонзить меч в мое сердце!
Хмельницкий выхватил из-за пояса булаву и, стремительно указав ею на север, голосом, который резко и твердо загремел над площадью, произнес:
– Там земля братьев наших, там Москва великая, и не даст она, чтобы мы, люди одной веры и крови, погибли в неволе. Дайте срок, казаки, дайте срок! Идите спокойно туда, куда прикажут вам ваши полковники. Не заботьтесь о реестрах. Верьте совести моей и сердцу моему. Не обижу и не предам вас! Идите со спокойным сердцем, казаки.
Кто-то в толпе выкрикнул:
– Слава гетману Хмельницкому!
Толпа откликнулась не сразу. Какую-то минуту продолжалось грозное и недоброе молчание, и только затем прозвучало:
– Слава гетману!
Но в этом крике Хмельницкий не почувствовал былого единодушия и силы... Нехотя расходились казаки.
Спускаясь с помоста, Хмельницкий приказал разыскать Гуляй-Дня и привести его к себе. Но его нигде не могли отыскать. Никто в его сотне не мог сказать, куда девался казак Гуляй-День.
Вечером Хмельницкий со старшиною прибыл в лагерь Потоцкого, под Белой Церковью. Тысячный отряд казаков сопровождал гетмана. Вдоль дороги, от Белой Церкви до Острой Могилы, где находилась главная квартира Потоцкого, в две шеренги стояли дозорные казаки, чтобы, в случае какой-нибудь опасности для гетмана, тотчас дать знать в казацкий табор. Капуста и полковники настояли также, чтобы на время пребывания Хмельницкого в польском лагере казакам были оставлены заложниками Марк Собесский и Станислав Гонсевский, самые знатные вельможи и видные королевские державцы. Потоцкого и Радзивилла предупредили: в случае, если что-нибудь станется с Хмельницким, головы этих заложников сразу же полетят прочь.
За столом с одной стороны сели коронный гетман Николай Потоцкий, польный гетман Мартин Калиновский, сенатор Адам Кисель, воевода брацлавский Станислав Лянцкоронский, подсудок брацлавский Казимир Коссаковский, гетман литовский Януш Радзивилл, воевода смоленский Карл Глебович. Когда Хмельницкий увидел в зале ксендза Лентовского, он твердо сказал Потоцкому:
– Прошу, пан коронный гетман, этого ксендза за один стол со мною не сажать. Он задумал злое против меня и творит дела, недостойные его сана, и за это еще даст ответ...
Тщетны были доводы Потоцкого, объяснявшего, что Лентовский является представителем короля. Хмельницкий стоял на своем. В конце концов, ксендзу пришлось уйти. Только тогда гетман сел за стол. С ним вместе сели Матвей Гладкий, Иван Выговский, Михайло Громыка, Иван Богун, Джелалий и Лаврин Капуста.
В знак внимания к Хмельницкому, Потоцкий приказал поставить за его креслом оруженосца, который все время держал булаву над головой гетмана.
Капуста не сводил глаз с оруженосца.
Потоцкий встал с кубком в руке.
– Вельможное панство, пусть самая наша встреча сегодня свидетельствует о том, что домашней войне настал счастливый конец. Король явил великую милость пану Хмельницкому, оставив его в высоком звании гетмана его милости короля Войска Запорожского. Мужественный и достойный рыцарь, пан Хмельницкий, я должен сказать, что обиду, какую ты нанес мне под Корсунем, я забыл. Верю я, что ты вознаградишь Речь Посполитую своим послушанием за былую неверность.
Надо было отвечать. Хмельницкий встал.
– Пан коронный гетман, пан польный гетман, пан гетман литовский, панове комиссары! Видит бог, не хочу я раздора между нами. Не о войне помышляю, а о мире. Будем лелеять надежду в сердцах наших, что Речь Посполитая осчастливлена будет миром и согласием.
Он коснулся своим кубком кубка Потоцкого. Поднес к губам, но не выпил.
Потоцкий недовольно ковырял вилкой в тарелке. Не таких слов ожидал он от Хмельницкого. Не за столом быть этому Хмелю, а на колу, тут, под окнами замка, чтобы расплатиться за корсунский позор.
Ужин проходил напряженно. Потом заиграла музыка. Дамы заполнили зал.
Комиссары и кавалеры пошли танцевать.
Хмельницкий и Потоцкий сидели рядом. Коронный гетман говорил:
– Должен ты знать, гетман, нет тебе никакой корысти от этого раздора.
Зачем поддерживаешь чернь? Своевольная и своеумная, она вскоре и тебе беду принесет. Подумай, гетман, какие благодетельные последствия даст тебе верная служба королю. Не на Речь Посполитую ты должен был итти войной.
Подожди, вскоре сможешь проявить в ином месте свою воинскую силу. На север будет наш общий поход...