Суровая полоса (2)

Снова лагерь, но абсолютно иной. Теперь я попала в среду людей «своего круга» — жен ответственных работников. Их было немного. Они, так же как и я, жили верой, что все выяснится, в своей каждодневной работе доказали, что высокое положение их мужей не убило в них выдержку, потребность труда на общую пользу. Почти все из них получили потом свои квартиры и живут в Москве. Но тогда, когда я попала к ним, поняла: в смешанных лагерях была жизнь, какая бы то ни было, но жизнь. А «жены» жили в прошлом, в бесконечных воспоминаниях.

Никакой самодеятельности они не признавали, хоть и была среди них знаменитая певица.

На четвертый день моего там пребывания начальник лагеря вызвал меня к себе, почитал мое тощее «дело» с приложением — верно, характеристики из Сиблага, и сказал:

— Значит, «Бесприданница» с уголовниками. Вы — молодец. В вашем деле сказано, вы фельдшерские курсы кончили. Пошлю я вас на наш больничный участок. Помощник фельдшера нужен, да и люди там непотухшие. Глядишь, и еще что-нибудь поставите.

Я была ему благодарна.

На этом новом участке того же управления жили больные, лечили их профессиональные доктора и медсестры «из жен». Дельно, хорошо работали. Ведь по специальности!

Попала в подчинение доктора, которую все звали просто Верочкой. Черноглазая, энергичная. Я даже ей стихи написала…

Медицина привлекала меня. Муж часто болел, и, общаясь с его докторами, я еще прежде кое-чему научилась. Муж считал, что я «лучшая в свете» сестра милосердия, а за глаза говорил с гордостью: «Моя жена не дохтур (вместо „доктор“), а самоучка, профессор медицины». Ну а теперь у меня «в деле» были еще фельдшерские курсы!

Руки, ноги — все у меня пришло в норму.

На больничном участке жил подолгу невысокий мужчина, казавшийся почти юношей, с вкрадчивым голосом и такой же походкой. Одет хорошо; галстук, волосы гладкие, нафиксатуаренные, на косой пробор. Перевязывала ему то руку, то ногу — они были поранены (может, и надрезаны) поочередно.

Он оказался братом известного актера, признался в этом, как бы извиняясь, улыбнулся чарующе и… разоткровенничался.

— Я был студентом Московского университета, когда в первый раз «засыпался». С детства очень любил срисовывать, и так точно это мне удавалось — хвалили. Потом сосед показал, как из старых калош штампы делать. Рисовал и во многих экземплярах размножал. Увлекся. Стал заходить в банк — в чеки, подписи вглядываться: зрительная память не подводила. Очень хорошо жил, в свое удовольствие. Однажды мне вместо кондитерского магазина вагон шоколада отгрузили, но покупатель подвел. Арестовали и его и меня. В лагерях я вел себя отлично. Начальник обратил внимание, что у меня каллиграфический почерк. Мне давали различные поручения и наконец с общих работ перевели в канцелярию начальника. Тут мне очень повезло: на одного из заключенных была получена амнистия. Я этот документ изучил до тонкости — штамп, печать, подписи…

Как вышел на свободу, сфабриковал на себя такую же амнистию «на всякий случай» и передал надежному другу. В Москве снова жил в свое удовольствие — специализировался на подделке денежных ассигнаций. Погорел. Но в лагерях пробыл недолго. Друг выслал начальству мою амнистию. Снова свобода… Он опустил свою аккуратную головку и вздохнул:

— Тоска. Сейчас уже в третий раз попался.

Я смотрела на него недоуменно: никогда еще не видела фальшивомонетчика. В какой-то момент ему, верно, показалось, что я отвернулась; он быстрым движением вытащил из кармашка хрустальный флакон и… посыпал чем-то на заживавшую уже рану, отчего рука вздулась.

— Что вы делаете? — ужаснулась я.

С видом милого шалуна он приложил здоровый палец к губам:

— Надеюсь, вы не дадите мне повода разочароваться в вас. Моя цель — задержаться на больничном участке как можно дольше. Кстати, поговаривают, вы будете ставить «Без вины виноватые». Миловзоров — перед вами.

Еле удержалась, чтобы не ответить, но противно было говорить с этим «типажом». Промолчала.

Меня то и дело просили «оживить» работу местного клуба, сыграть одну из моих любимых ролей — Кручинину. И вот снова с утра до ночи пытаюсь ставить… «Без вины виноватые» А. Н. Островского. Начальство весьма одобряет, но, ох, трудно! Исполнители такие разношерстные… Никогда не забуду, как в последнем акте в диалоге с Дудукиным я — Кручинина — сама себя спрашивала и сама за него отвечала. Исполнитель роли Дудукина только мычал нечто невнятное, хотя и был совершенно трезв в этот вечер. Память отшибло!

Краснодеревщиков в нашем коллективе не было, декорации — мебель — не удались. Но так как участок, на котором шел наш спектакль, был больничным, нас обеспечили марлей и бинтами в неограниченном количестве: из них делали все «художественное оформление». Лекарствами заменили красители. Женские платья, ярко-желтые — риванолевые, костюм Галчихи, выкупанный в марганцовке, ярко-зеленые оборочки Коринкиной, крашенные «зеленкой», были эффектны.

Фальшивомонетчики, алкоголики, шулера играли в «Без вины виноватых», но ни ярко-желтый риваноль, ни изумрудная «зеленка», ни моя режиссерская воля не помогли скрыть духовную пустоту этого «коллектива». Ни малейшей радости не испытала. Хотя доктор Верочка и другие говорили, что плакали от моей игры…

Неудача последнего спектакля хорошо меня встряхнула. Теперь внутри бурлило только одно: добиться пересмотра моего «дела», понять, в чем дело в этом «деле», и доказать, что мне в этих лагерях нечего делать, потому что я ни в чем не виновата. В то, что может быть какое-то злодеяние у моего мужа, не верила ни одной секунды: он был коммунист-ленинец.

Бороться, бороться за справедливость, которая не может не восторжествовать.

Не желая загромождать свою книгу «пыльным гербарием фактов», скажу о самом дорогом: мама снова приезжала ко мне — уже вполне официально, привезла пьесы, ноты, кое-какие платья, даже длинное. Главное, мама сказала: «Пишу многим, как и ты. Надеюсь…»

И вот однажды меня известили, что буду направлена в Москву.

Утром повезли меня на железнодорожную станцию. Несколько женщин утирали слезы. Друзья в этом вызове видели мое лучшее будущее. Я тоже.

Привезли меня в двухкомнатный домик близ станции, сдали высокому блондину-конвоиру. Поезд шел только завтра. Пока он поместил меня во второй комнате (его пост был в первой). Молчали очень долго. Конвоир принес мне обед, потом ужин — все беззвучно. Утром он разбудил меня за два часа до отхода поезда и, накормив завтраком, сказал полуприветливо:

— Худая вы, не то что…

— Не то что кто? — весело спросила я. Он ответил:

— Чарна ее звали. Никогда прежде имени такого не слыхал. В теле. Красавица. Все плакала, говорила, что ни в чем не виновна. Как же невиновна, когда за мужем не доглядела?! Ведь законченное среднее образование имеет. Это понимать надо. Должна мужа спросить: «Откуда, милый, пришел, почему два жалованья принес?» Целовал, миловал он ее, понятно — всякий бы на его месте. Только разобраться должна была, что двуличный он человек. Враг.

Аксиома русого конвоира, как и первая из узнанных мною аксиом: «прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками», — поразила меня своей труднодоказуемостью. Что могла знать эта неизвестная мне Чарна о делах своего мужа?

В тот день все меня смешило, радовало, особенно, когда поезд двинулся в Москву. Приехали поздно ночью.

После первого же разговора с очень вежливым капитаном понимаю, что не собираются ни делать мне новое «дело»… ни выпускать меня. Со мной говорят только о муже: я ничего, кроме самого хорошего, о нем не знаю.

Какое-то время все же мысль, что я в Москве, ближе к своим, — согревает, но идут дни в излишнем уже покое. Неотступно думаю о главном: меня сюда вызвали, значит, мной займутся; надо проявить дисциплину терпения и… переключить мысли.

Вспомнила качку, когда на корабле «Кап-Аркона» в Па-де-Кале «перехитрила» морскую болезнь: вместо бесполезного сопротивления внушила себе, что летаю, катаюсь на качелях или «гигантских шагах». Переносить неизбежное стала легче.
[1] [2] [3] [4]