Борисович. Не убоюсь зла (13)

Приходя в кабинет Бакланова, Тимофеев получал листок с вопроса-ми -- в основном, технического характера: о применении различных юридических актов в работе Комитета по охране авторских прав -- и письменно отвечал на них. При этом Бакланов занимался какими-то другими делами, угощал Тимофеева кофе, хорошими сигаретами, давал почитать газеты, включал радио. Время от времени ему даже разреша-лось позвонить домой, но и это еще не все: следователь дважды устроил Тимофееву свидание с женой -- под предлогом вызова ее на допрос! Со своей стороны, Тимофеев не только помогал им юридическими консуль-тациями, но и, когда это потребовалось, согласился на очную ставку с главным обвиняемым по делу и помог расколоть его.

Если я радовался перерыву в допросах, наслаждаясь чтением книг, то сосед мой буквально рвался в следственный корпус из камеры, где нет ни музыки, ни кофе. Два-три дня без вызова -- и у него уже поднима-лось давление, портилось настроение; ему не давала покоя мысль о том, что происходит дома, как жена.

Это, кстати, важная часть работы КГБ со своей жертвой: заставить ее мечтать о встрече с ними. Часто даже не столько ради кофе, газет и прочих маленьких радостей жизни, сколько в надежде прорвать завесу неизвестности, узнать, что тебя ждет, на что можно рассчитывать. Та-кое "нетерпение сердца" -- опасное чувство, умело разжигаемое кагебешниками и используемое ими в своих интересах.

С допросов Тимофеев приходил как с воли, долго вспоминал все, что там происходило, чем угощали, что обещали, какие анекдоты они со следователем рассказывали друг другу.

Как-то вечером, играя со мной в домино, сосед тихо сказал:

-- Сегодня Бакланов рассказал мне анекдот -- кажется, специально для вас, -- и уже громким голосом продолжал: -- Он мне говорит: "По-мните, когда-то, в самый разгар бегства жидов, по Москве ходил такой анекдот: стоят два еврея, к ним подходит третий; не знаю, говорит, о чем вы тут беседуете, но точно знаю, что ехать надо. Так вот, вчера мне рассказали современный вариант этого анекдота. Стоят два еврея, к ним подходит третий и говорит: не знаю, о чем вы тут беседуете, но точно знаю, пора каяться; я уже заявление написал... Да, -- добавил Бакла-нов, -- тяжелые настали нынче времена для жидов!"

"Вот КГБ и вспомнил обо мне, -- подумал я. -- Опять начали обраба-тывать". Если сосед мой только подозревал, что анекдот этот предназна-чался мне, то я ни на йоту не сомневался. Было ясно: они хотят убедить меня в том, что на воле прошла волна публичных покаяний евреев в своих "сионистских заблуждениях", -- вот, мол, и анекдоты об этом уже появились.

Через несколько дней Тимофеев рассказал мне, что Бакланов в его присутствии говорил по телефону со своим приятелем. Тот задал Бакла-нову какой-то вопрос, и следователь ответил: "Да нет, Шерудило в воскресенье с нами поехать не сможет -- ты же знаешь, они решили полно-стью покончить с этим жидовским базаром. Вот он и сидит без выходных целый месяц. Зато отпуск потом большой дадут". Шерудило был одним из "моей" группы.

На сей раз Тимофеев уже сомневался в том, что это -- игра: слишком естественно, по его мнению, все выглядело. Но я был уверен в обратном. Даже то, что Бакланов, парторг следственного отдела КГБ, употреблял в своих разговорах слово "жиды", а не "евреи", как того требует лице-мерная официальная этика, было, по-видимому, не случайным. Этим он подчеркивал свое доверие Тимофееву, давал ему понять, что считает его одним из них, а потому и позволяет себе при нем говорить напря-мую.

Вообще, роль Тимофеева в той игре, которую вел со мной КГБ, была не совсем стандартной. Конечно, гарантии, что он не был обычным сту-качом, я дать не могу. И все же, по моим наблюдениям, мой сосед вряд ли на это согласился бы. У Тимофеева было свое понятие о честности и порядочности, о солидарности зеков. Я легко могу представить себе это-го убежденного коммуниста в качестве обвинителя на моем суде, но не в роли подсадной утки. При всех наших добрых отношениях он, конечно, никогда бы не стал использовать, скажем, свои встречи с женой для то-го, чтобы передать от меня весточку на волю, однако считал своим дол-гом помочь мне принять правильное, с его точки зрения, решение: пой-ти на компромисс с органами, чтобы спасти свою жизнь. Этим и пользо-вался КГБ, подбрасывая ему время от времени информацию для меня.

В конце октября Бакланов устроил моему соседу встречу с его стары-ми друзьями и коллегами -- высокопоставленными юристами из ЦК КПСС и МВД. Тимофеев давно мечтал об этом в надежде, что они помо-гут ему добиться помиловки. У них, в свою очередь, был к нему ряд воп-росов -- по его прошлому делу и по нынешнему. Бакланов великодушно предоставил им свой кабинет, где они и посидели за чашкой чая. Вер-нулся оттуда Тимофеев поздно, возбужденный и приободрившийся, от-казался от ужина в мою пользу: друзья, мол, хорошо угостили. Долго пересказывал малоинтересные сплетни из жизни своих сослуживцев.

Я слушал его -- и из вежливости, и потому, что был уверен: КГБ пришлет мне свой привет и на этот раз.

-- Ну, ладно, давайте скорее играть, у меня сегодня счастливый день, везуха. Отомщу вам за все мои проигрыши.

Тимофеев был очень самолюбив и в течение многих месяцев вел счет своим поражениям и победам. Когда мы уже сидели за столом, он ска-зал:

-- Было там кое-что, касающееся и вас. Когда меня спросили, кто мой сосед, я фамилию называть не стал, просто ответил: один из так на-зываемых диссидентов. "А, таких сейчас много сидит, наконец-то пере-стали с ними нянчиться и взялись за них всерьез, по всей стране отлав-ливают". -- "И что с ними собираются делать?" -- "Ну, сейчас не ста-линские времена, массовых расстрелов, конечно, не будет, но кое-кого, кто слишком далеко в своих играх с иностранцами зашел, видимо, рас-стреляют". Я перепугался за вас и невольно воскликнул: "Даже так?!" -- а мой приятель из ЦК, весьма, кстати, информированный человек, по-яснил: "А что же нам делать? Практика показала: чем дольше они си-дят, тем больший капитал на Западе зарабатывают, тем более опасными врагами становятся, когда выходят. А так и от врагов избавимся, и дру-гих припугнем. А то они совсем обнаглели: на глазах у всех, демонстра-тивно, над нашим строем издеваются, с иностранными разведками в от-крытый союз вступают".

Я уже давно перестал гадать: "убьют -- не убьют" -- и думал о дру-гом: чего они добиваются, посылая мне эту информацию? Все говорило в пользу того, что КГБ готовит новый натиск.

* * *

Допросы возобновились в ноябре, причем на них теперь часто при-сутствовал помощник Генерального прокурора по надзору за следствен-ными органами КГБ Михаил Иванович Илюхин, полный, невысокий и вечно сонный серый человек лет пятидесяти. Всем было ясно, что он тут лишь для проформы, для того, чтобы КГБ при необходимости мог зая-вить: мы, мол, работали под контролем прокуратуры. Сам же Илюхин время от времени пытался доказать, что это не так и он тут не просто "для мебели".

-- Какие у вас претензии к следствию? -- первым делом спросил он.

Впоследствии завершающие слова из ответа на этот вопрос и будут использованы КГБ для давления на моего брата.

Илюхин сделал при мне замечание следователю, заявив, что протокол должен подписываться обязательно в тот же день, поин-тересовался условиями в камере -- в общем, проявил обо мне за-боту. Но как только начались сами допросы -- его поведение резко изменилось. Прокурор, оказывается, не привык -- или, скорее, де-лал вид, что не привык, -- слышать в этих святых стенах "анти-советскую клевету" и даже просто слова, не санкционированные сверху.

Так, на одном из допросов речь зашла об Андрее Дмитриевиче Саха-рове, и я заявил:

-- С лауреатом Нобелевской премии мира академиком Сахаровым я хорошо знаком, считаю его деятельность по защите прав человека в СССР правильной, давать какие-либо показания о нем отказываюсь.

Тут Илюхин вдруг впервые взорвался:

-- Писать в протокол о том, что антисоветчик Сахаров -- лауреат Нобелевской премии, не будем! Эта награда -- антисоветская провока-ция! У него есть и советские награды, почему вы их не перечисляете?!

-- Я несколько удивлен такой нервной реакцией. Естественно, у ан-тисоветчика Сахарова, отца советской водородной бомбы, есть высшие советские титулы, премии и ордена, и я нисколько не возражаю, если следователь в своем вопросе перечислит их. Я же привык отвечать сам, без подсказок со стороны, -- сказал я.

Прокурор запретил следователю включать мой ответ в протокол, и я отказался подписать его. В следующий раз, когда Илюхина не было, Солонченко внес в текст мои исправления, и только тогда я поставил под ним свою подпись.

Обычно же Илюхин вел себя не просто пассивно, но, я бы даже сказал, -апатично: он вечно был вялым, сонным, с трудом следил за ходом до-проса. Иногда прокурор приносил с собой какие-то бумаги -- видимо, ма-териалы по другим делам -- и, как школьник, не успевший приготовить домашнее задание к следующему уроку, поспешно листал их. Зачастую он попросту клевал носом, и мы с Солонченко заговорщицки подмигива-ли друг другу и понижали голос, чтобы не разбудить спящего.

Однажды, когда Илюхин вышел из кабинета, Солонченко, будто ис-пугавшись, что участвует в подрыве авторитета советской власти, ска-зал:

-- Напрасно вы, Анатолий Борисович, так несерьезно относитесь к этому человеку. Очень возможно, что он будет государственным обви-нителем на суде и от него будет зависеть ваша жизнь.

-- Что ж, это лишний раз говорит о том, насколько демократичны ваши судилища, -- ответил я.
[1] [2] [3] [4]