Борисович. Не убоюсь зла (23)

-- Что, не хотите писем из дома получать?

Я ушел, оставив его слова без ответа. Было ясно, что КГБ решил про-вести разведку боем. Сразу же по возвращении в камеру я написал за-явление Генеральному прокурору с требованием пресечь провокации КГБ и восстановить мою переписку с родными, предупредил о том, что начну голодовку, если все останется по-прежнему.

Через несколько дней меня вызвал тюремный чиновник и сухо сооб-щил, что произошла ошибка: мое письмо было конфисковано, но мне за-были об этом сказать.

-- Не забыли! Меня попросту обманули !

-- Ладно, не будем спорить. Зато сейчас вам разрешается написать сразу два письма -- и за август, и за сентябрь, хоть это и против правил. Да, вот еще что: ваши родственники беспокоятся, что с вами. Вы уж по-скорее напишите им, что живы и здоровы.

Итак, в первой стычке с нашей семьей органы отступили.

Впрочем, сюрпризы на этом не кончились: в ближайшие же дни мне выдали не только несколько писем из Москвы, но и два -- от Авитали. И еще одно -из Израиля, от Виталия Рубина. "Хорошая начинается жизнь!" -- подумал я, но -- увы! -- это стало не нормой, а единствен-ным исключением. Забегая вперед, скажу: за все годы заключения я получил непосредственно от Авитали всего семь писем, хотя писала она мне дважды в неделю. От друзей же моих за пределами СССР до меня вообще ничего не дошло, кроме двух посланий Виталия.

3. ЧИСТОПОЛЬ

Я думал, что уезжаю во Владимир на годы, а провел там меньше трех месяцев. Восьмое октября семьдесят восьмого года -- знаме-нательная дата в многовековой истории Владимирской тюрьмы: в этот день она потеряла печальный статус "политической". Нас, особо опас-ных государственных преступников, увозили подальше от Москвы, по-дальше от центра России, изолировали от бытовиков, среди которых все время находились люди, готовые -- корыстно или бескорыстно -- помо-гать нам. Не случайно ведь диссидентам на воле всегда было легче уз-нать о том, что происходит во Владимирской тюрьме, чем получить све-дения из любой политической зоны. Чем больший интерес проявлял За-пад к политзаключенным в СССР, тем тщательнее КГБ старался их изолировать. Один за другим политические лагеря переводились из Мордовии на Урал. Теперь дошла очередь и до Владимирки.

-- Политиков увозят! -- передавалось из камеры в камеру, когда нас стали выводить в тюремный двор и сажать в "воронки".

Тюрьма буквально затряслась от грохота: тысячи людей колотили в двери и кричали нам что-то ободряющее. Я и не знал, что мы пользова-лись здесь такой любовью.

В "столыпине" нас разместили по клеткам. Мы с Иосифом и Гилей оказались в разных концах вагона; игнорируя угрозы конвойных, пере-крикивались на иврите: договаривались бороться за то, чтобы нас поса-дили в одну камеру.

Выяснилось, что в соседнем отсеке сидит Викторас Пяткус, руково-дитель литовской Хельсинкской группы. Мы с ним однажды встречались в Москве, когда московские правозащитники организовали для лито-вцев пресс-конференцию. Оказывается, и его судили в те же дни, что меня и Гинзбурга, и дали максимальный по его статье срок: десять лет заключения и пять -- ссылки. По статье "антисоветская агитация и про-паганда" Викторас осуждается уже в третий раз, то есть он -- рециди-вист. Поэтому у него не строгий режим, как у меня, а особый, на языке зеков -- "полосатый", ибо рецидивисты носят не черную арестантскую одежду, как мы, а полосатую. Это, в частности, означает, что нам ни-когда не встретиться в ГУЛАГе: ведь в соответствии с их правилами раз-личные режимы -- общий, усиленный, строгий, особый -- не пересека-ются нигде.

Однако как бы жестко ни была определена советская пенитенциар-ная система законами и инструкциями, для КГБ не существует ничего невозможного. В этом я убедился еще раз, когда через два месяца, в на-чале декабря, в мою камеру ввели крупного полного немолодого мужчи-ну в полосатой зековской одежде. Бритое лицо его показалось мне зна-комым.

-- Викторас?

-- Да.

Мы радостно обнялись и стали гадать, почему нас решили держать в одной камере.

Незадолго до этого "иудейская война" за то, чтобы нас, трех сионистов: Менделевича, Бутмана и меня -- посадили вместе, окончилась на-шим поражением. Власти пойти на такое не пожелали, но и содержать меня с другими политиками сочли нецелесообразным.

-- Вы плохо влияете на других заключенных, -- впервые услышал я тогда от администрации тюрьмы и прокурора. Эта фраза стала впослед-ствии фигурировать во всех моих характеристиках и постановлениях о наказаниях.

Так в чем же причина объединения нас с Викторасом? Наиболее правдоподобным показалось нам такое объяснение. Власти, зная, что мы знакомы с воли, оба активисты Хельсинкских групп, безнадежные антисоветчики и плохо влияем на других, решили: пусть "влияют" друг на друга. Эта гипотеза вроде бы подтвердилась тем, что мы просидели вместе шестнадцать месяцев, до окончания моего тюремного срока и пе-ревода в лагерь. Всех остальных зеков постоянно перетасовывали, пере-водили из камеры в камеру, и только наша восемнадцатая оставалась устойчивым островком посреди этого броуновского движения.

Но в условиях гулаговской рутины всякое отклонение от нормы не-вольно воспринимается зеками как реакция КГБ на то, что происходит на воле. Многие в тюрьме решили: Пяткуса и Щаранского отделили как вероятных кандидатов на обмен -- ведь именно в это самое время в Аме-рике были арестованы два советских шпиона. Мы с Викторасом тоже не избежали соблазна пофантазировать на волнующую всех тему, но его жизненный опыт, с одной стороны, и мое стремление к психологической независимости от внешних обстоятельств -- с другой, помогли нам до-вольно быстро победить эту распространенную тюремную болезнь...

Что такое совместная жизнь в камере? Большинство жителей СССР, те, кому за тридцать, знают, в чем "прелесть" общей кухни, туалета, ванной в квартире на три-четыре семьи. Из-за чего среди соседей возни-кают ссоры и склоки? Из-за неубранной вовремя с плиты кастрюли, очередной уборки мест общего пользования, громко включенного ра-дио... Удивляться тому, что интеллигентные, воспитанные люди способ-ны выйти из себя из-за таких пустяков, может лишь тот, кто сам не про-шел через это. А теперь представьте себе нескольких людей, посажен-ных в одну камеру. Здесь нельзя, как в коммунальной квартире, накри-чать на всех и, хлопнув дверью, уйти к себе в комнату. Лечь на свою "шконку" -- нары -- и отвернуться к стене -единственный способ уединиться. Но и тогда бдительный надзиратель, заглянув в глазок, от-кроет кормушку и рявкнет:

-- Заключенный! Почему лежите? Отбоя еще не было!

Каждый -- под жестким прессом КГБ. У каждого -- свои пережива-ния из-за близких. Эти люди должны вместе жить в тесной камере, вме-сте работать, беседовать, есть, на глазах друг у друга оправляться. Один -- заядлый курильщик, а другой задыхается без свежего воздуха. Одного тишина сводит с ума, ему хочется все время что-то напевать, а другой мечтает об абсолютном покое. Один -- старый зек -- привык оправлять-ся дважды в день, хоть часы по нему проверяй, а другой -- когда придет-ся. У каждого свои убеждения, причем настолько твердые, что человек пошел за них в тюрьму. Один, скажем, украинский националист, а дру-гой -- активист русской православной церкви. Да, у обоих один враг -- КГБ, но ведь на все происходящее они реагируют по-разному!

Ввели, например, Советы войска в Афганистан.

-- Конечно, я за то, чтобы в этом районе восторжествовало не анг-лийское, а русское влияние. Это ведь давний исторический спор. Но уж, безусловно, не такими методами надо действовать, не силой оружия, -- говорит сторонник Великой Руси.

-- Все вы, русские, такие! -- в гневе кричит сосед. -- Влияния вам не хватает!

И в камере разражается настоящая буря.

Французская компартия решила войти в правительство Миттерана. Сторонник "коммунизма с человеческим лицом" радуется: здесь его за приверженность идеям еврокоммунизма в тюрьму посадили -- так пусть хоть там его единомышленники укрепятся: глядишь, и на Советы это повлияет.

-- Все коммунисты -- сволочи, -- говорит его сосед-эстонец. -- И твои "евро" ничуть не лучше: вякают что-то лицемерное о правах чело-века, а на деле только помогают русским пролезть в Европу. Такие же предатели, какие были и у нас, в Эстонии.

Настоящая бомба замедленного действия в камере -- репродук-тор. В Лефортово радио не было. Более того -- следователи по-спешно выключали приемник, когда я входил в кабинет: а вдруг услышу что-то, чего мне знать не следует. Поэтому здесь я, может быть, впервые в жизни наслаждался, слушая Москву: какие-ника-кие, а все же известия, да и музыку иногда передают. Но это хо-рошо, когда сидишь один. А если в камере -- несколько человек, и у каждого -- свое представление о том, что стоит слушать по ра-дио и чего не стоит?
[1] [2] [3] [4]