Борисович. Не убоюсь зла (24)

[1] [2] [3] [4]

Через несколько дней после получения телеграммы, когда мы с Иосифом гуляли в своих прогулочных двориках, разделенных стеной, он попытался перебросить мне записку, но безуспешно: бумажка удари-лась о проволочную сетку, ограждавшую дворики сверху, и упала на землю. Иосиф повторял свои попытки снова и снова, но лишь на третий день крошечный бумажный шарик проскочил сквозь ячейки двух сеток и упал к моим ногам. То был текст Кадиша -- еврейской поминальной молитвы. За это Иосиф мог попасть в карцер, но он сознательно шел на риск, понимая, как важна для меня в такое тяжелое время поддержка мудрой традиции нашего народа.

Тремя неделями позже я писал маме: "Такое всегда трудно пе-режить, а в моем изолированном от вас положении -- тем более. К тому же мне повезло: за тридцать два года я не потерял никого из самых близких и дорогих мне людей и теперь оказался в новом со-стоянии, к которому еще надо привыкнуть... Как больно прикасаться к открытой ране, как больно вспоминать обо всем, что связано с па-пой, а это почти вся жизнь, начиная с заполненного папиными рас-сказами детства... В буднях и повседневной суете, занимаясь своими делами и раздражаясь "непонятливостью" и "отсталостью" своих "предков", не сознаешь, что сам ты -- лишь сосуд, слепленный ими, и все ценности, которые ты вроде бы сам накопил, вложены в тебя ими же. Вы заполнили меня не поучениями и нотациями, от которых все дети отмахиваются, -- слава Богу, ни папа, ни ты их не при-знавали, -- а всей жизнью своей, своим мировосприятием, нашей се-мейной атмосферой с ее добродушием, оптимизмом, юмором, живым интересом к людям и событиям... Мы были у вас поздними детьми. Вы все боялись, что не успеете вырастить нас, страховали свою жизнь, чтобы обеспечить нас в случае вашей смерти, но мы получили от вас то, чего не дает никакая страховка..."

Эти строки я писал, когда первая, самая острая боль немного приту-пилась; крепко поддержали меня тогда короткая телеграмма Наташи: "Я с тобой", и сборник псалмов, который я открыл в те дни, решив про-честь целиком.

Шрифт был очень мелким, и глаза начинали болеть лишь от одного взгляда на текст; поэтому я сначала переписывал каждый псалом круп-ными буквами, затем давал глазам отдохнуть и лишь тогда приступал к переводу. Вначале дело продвигалось туго, и проблема заключалась не только в лексике -- многие корни я знал, а о значении других догады-вался, -- с непривычки даже трудно было понять, где начинается и где кончается предложение, а кроме того -неизвестные мне грамматиче-ские формы, идиомы... Но я открывал следующий псалом, находил в нем общие с предыдущим слова и обороты, сравнивал тексты -- и про-двигался.

Понимание псалмов давалось мне с трудом, однако я быстро по-чувствовал их дух, проникся страданием и радостью автора -- царя Давида. Его песни подняли меня над реальностью, в которой я жил, и обратили лицом к вечному. "Даже если буду я проходить ущельем в могильной тьме -- не устрашусь зла, ибо Ты со мной..." Кто для меня -- Ты? Авиталь? Израиль? Бог? Я не задавал себе такого воп-роса.

В детстве, открывая утром глаза, я видел перед собой статуэтку, изо-бражающую голого мускулистого человека, попирающего ногой повер-женного врага. Кто он, я не знал, помню лишь, как Леня требовал, что-бы этому атлету сшили трусы, "а то няня Феня все время смотрит на не-го, когда вы уходите". Позже папа объяснил мне, что это Давид, побе-дивший Голиафа, таков был первый в моей жизни урок еврейской исто-рии, религии и сионизма. И вот сейчас царь Давид пришел мне на по-мощь.

Больше месяца сидел я над сборником псалмов. "Что мне это дает? -писал я маме. -- Во-первых, это напряженная работа, и она не оставля-ет мне времени для тяжелых мыслей и болезненных воспоминаний. Во-вторых, такое занятие мне интересно и очень полезно со всех точек зре-ния: изучаю язык, заполняю огромный пробел в своем "начальном ев-рейском образовании". В-третьих, и это, наверное, самое главное, чи-тая псалмы, я все время думаю о папе, о тебе, о Натуле, о прошлом и будущем, о судьбе всей нашей семьи, но уже на гораздо более общем, философском уровне, где сознание постепенно примиряется с происшед-шим, и горе тяжелой утраты сменяется светлой грустью и надеждой. Не знаю, когда я смогу посетить могилу отца. Но всякий раз, встретившись с этими чудесными песнями, я буду вспоминать о нем -- псалмы стали памятником ему в моем сердце, и этот памятник всегда будет со мной". Через несколько месяцев мама спросила у меня совета: какую над-пись выбить на надгробии, и я подобрал такой стих из двадцать пятого псалма: "Душа его будет спать спокойно, ибо потомство унаследует Зем-лю Израиля".

4. ЭТАП В ЛАГЕРЬ

Пятнадцатого марта восьмидесятого года исполняется три года со времени моего ареста, и меня, в соответствии с приговором, дол-жны перевести в лагерь.

-- Зона после тюрьмы -- все равно что воля, -- завидует мне Викторас. -- Свежий воздух, много людей, ходишь по территории без охра-ны...

Я с интересом жду встречи с лагерем, но, может, с не меньшим нетер-пением -- этапа. Ведь по дороге от одного острова ГУЛАГа до другого я получу уникальную возможность увидеть кусочек вольной жизни, встречусь с зеками из разных концов страны, услышу от них последние новости, а если повезет -- перешлю с каким-нибудь бытовиком или сол-датом письмо домой... В любом случае этап -- яркое событие после дол-гих лет тюремной рутины.

Накануне меня забирают из камеры в "транзитку". Мы тепло проща-емся с Викторасом. Увидимся ли еще? В ГУЛАГе каждое расставание может быть навсегда, тем более, что Пяткус -- "полосатый", а я -- "чер-ный". Лишь один раз за последующие годы я получу от него привет че-рез зека, который познакомился с моим другом в лагерной больнице, са-мому же мне так и не удастся послать Викторасу весточку.

Утром у меня отбирают всю тюремную одежду, выдают новую -- хотят быть уверенными, что я ничего не вывезу с собой в складках и швах, тщательно обыскивают личные вещи. В "воронке" мне, ес-тественно, достается "стакан", а в "накопитель" -- общую клетку -- охрана набивает десяток бытовиков. Нам предстоит ехать четыре часа через замерзшее Камское водохранилище до Казани. Я получаю ва-ленки и удивляюсь такой гуманности конвоя, однако радуюсь преж-девременно: даже теплая обувка не защитит меня от сорокаградусного мороза. Ноги буквально немеют от холода, а "стакан" так тесен, что ими даже не потопаешь.

-- Не переговариваться! -- предупреждает охрана, но лишь для про-формы, в пути зекам нечего бояться: не будут же конвоиры поминутно останавливать машину, чтобы затыкать нам рты!

-- Ты кто такой? -- спрашивают бытовики.

-- Щаранский.

-- Ну?! -- кричат они радостно. -- Американский шпион? А нам про тебя лекцию читали!

-- Что ж, вы так сразу и поверили?

-- Шпион не шпион -- главное, мы сразу поняли, что ты мужик пу-тевый.

Узнав, что я знаком с Сахаровым, попутчики забрасывают меня воп-росами: собирается ли он захватить власть? Что думает делать с лагерями? Как намерен поступить с коммунистами -- расстреливать будет или только пересажает?

Услышав, что Сахаров -- противник любого насилия, выступает за демократические преобразования, за соблюдение прав человека, они разочарованы:

-- Ну-у, это же несерьезно!..

О многом успели мы переговорить: о систематическом избиении бы-товиков в тюрьмах; о "пресс-камерах", где администрация держит ссу-чившихся убийц и бандитов и куда переводит для "перевоспитания" вы-шедших из повиновения зеков; о том, как суки насилуют воров в зако-не, после чего те становятся отверженными в ГУЛАГе...

Вот, наконец, и Казань. Я провожу несколько дней в одиночке мест-ной тюрьмы, ожидая этапа в Пермь. Отправляя меня на вокзал, дежур-ный офицер говорит:

-- Вас положено в "стакане" везти, но все они заняты. Так что или ждите следующего этапа, или посажу вас в "накопитель". Будете с краю, и охрана проследит, чтобы уголовники вас не тронули.

Ехать на общих условиях было моим заветным желанием, и я по-спешно соглашаюсь сесть в "накопитель", отказавшись от покровитель-ства конвоя, мой опыт, пусть и небольшой, свидетельствует: уголовни-ков мне бояться нечего, если только власти сами не настроят их против меня, демонстрируя свою опеку.

В вагоне нас всех заперли в одну клетку; там был свой конвой, и его попросту забыли предупредить, что я -- с другим режимом и мне поло-жено особое купе. Что ж, я, естественно, не стал напоминать им об этом. Наконец-то побеседую с людьми в спокойной обстановке.

Впрочем, спокойной обстановку можно было назвать с большой на-тяжкой: ведь в клетку-купе запихнули ни много ни мало -- двадцать во-семь человек с вещами; было страшно тесно и душно.

-- Скоро проведем перекличку и расселим вас, -- пообещал какой-то прапорщик.

Однако прошел час, другой, третий -- и на все требования ускорить развод нам невозмутимо отвечали: "Начальник конвоя ужинает"... "Конвой отдыхает"...

Одному сердечнику стало плохо; мы долго кричали, пока добились, чтобы ему дали лекарство; принесли обыкновенный валидол. Перевести же больного в другое купе охрана категорически отказалась.

Тем временем у меня завязывается оживленная беседа с соседями. Некоторые из них, как оказалось, слышали обо мне.

-- Знаешь, -- говорит кто-то, -- тут одного вашего на главного чи-лийского коммуниста Корвалана обменяли. Так Пиночет пригласил его стать начальником над ихними тюрьмами. Тот приехал и устроил все в точности, как в СССР, но зеки восстали: не смогли вынести таких по-рядков, и Пиночет отказался.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.