Борисович. Не убоюсь зла (25)
[1] [2] [3] [4]-- Вы слишком хорошо работаете, им, наверное, жалко вас отпу-скать.
-- Ну уж, хрен им! Больше чем норму они от меня теперь не пол-учат! -яростно выкрикнул он, не заметив в моих словах иронии.
На следующий день подавленный Ударцев хмуро стоял у станка и пытался работать как можно медленней. Утром это у него получалось неплохо, вечером -- хуже: руки не слушались, двигались быстрее и бы-стрее, а через пару дней все окончательно вернулось на свою колею...
У полицаев в зоне были и ровесники -- литовские и эстонские "лес-ные братья" -- люди, с оружием в руках защищавшие свою землю от не-мецких и советских оккупантов. Многие из них тоже были немощны и больны, но стукачами они, за редчайшим исключением, не становились.
Рядом с моей койкой в бараке находилась койка эстонца Харольда Кивилло. Когда в конце сороковых годов к ним на хутор пришли чекисты -- вывозить семью в Сибирь, он вместе с братьями убежал в лес и присоеди-нился к отряду патриотов. Один за другим погибали братья, друзья, и Харольд остался один. Много лет прожил он в лесном бункере. Женщина, которая была с ним, тяжело заболела, и он отправил ее в город. Леса постоянно прочесывались войсками, Харольд переходил с места на место. Последняя утеха, которая у него оставалась, -- пчелы. Уходя от пресле-дования, он забирал с собой два улья -- переносил на новое место сначала один из них, потом возвращался и забирал другой. В пятьдесят седьмом году, когда на недолгий срок была отменена смертная казнь, он вышел из леса -- одним из последних -- и получил двадцать пять лет лагерей. Сей-час ему оставалось сидеть два года. Вел себя Харольд в зоне с большим до-стоинством; окружающее мало его интересовало -- он давно всем пресы-тился. Вернувшись с работы, Кивилло читал свои любимые журналы: "Цветоводство" и "Пчеловодство". Кроме того, ему разрешили разбить в зоне небольшую цветочную клумбу. Харольд умудрился достать семена щавеля, укропа и каких-то других съедобных, богатых витаминами трав, посадил их среди цветов и подкармливал меня и других изголодавшихся диссидентов, приходивших из тюрем, из ПКТ -- помещения камерного типа, внутрилагерной тюрьмы, из ШИЗО -- штрафного изолятора. Это занятие было рискованным: выращивание в лагере овощей и вообще лю-бых пригодных в пищу растений категорически запрещено. Кивилло де-лился со мной своим гигантским лагерным опытом: объяснял здешние по-рядки, говорил, кому можно доверять, а кого следует опасаться, -- сове-ты эти были для меня, новичка, бесценными.
Через много лет мне рассказали о том, как сложилась жизнь Харольда после освобождения. Встречала его единственная оставшаяся в живых родственница -- сестра. По дороге она сказала, что дети ее ничего не зна-ют о том, за что он сидел, просила не впутывать ее семью в политику... "Останови машину", -- потребовал Кивилло и уже снаружи добавил: "Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Прощай". В Эстонии ему поселиться не разрешили, он с трудом получил прописку в Латвии, где и осел на хуто-ре, вернувшись к своему любимому занятию -- разведению пчел.
Харольд принадлежал к старшему поколению "антисоветчиков". Ос-новным же объектом забот КГБ в зоне было молодое поколение диссидентов-"семидесятников". Эти люди, оказавшиеся за решеткой из-за своих политических, религиозных или национальных убеждений, активно от-стаивали свое право на них и в лагере: писали заявления, проводили го-лодовки, протестуя против произвола властей по отношению к заклю-ченным. Многих из них я хорошо знал заочно -- по рассказам друзей, по документам самиздата, которые мне приходилось передавать иностран-ным корреспондентам. Выходя в зону, я с нетерпением ждал встречи со своими соратниками, но, как выяснилось, одни из них были совсем не-давно переведены в иные лагеря, другие же находились в ПКТ, куда за "плохое поведение" зеков помещали на срок до шести месяцев. ПКТ изо-лировалось от зоны забором и рядами колючей проволоки, и связаться с ребятами, сидящими там, было практически невозможно.
x x x
Одно из важных отличий зоны от тюрьмы в том, что в лагере зеку позволено раз в году свидание с родными продолжительностью до трех суток. На все это время вас помещают в особую комнатку с кухней, обеспечивая видимость домашней жизни. Конечно, за "плохое поведе-ние" свидания всегда можно лишить, но по отношению ко мне, прибыв-шему из тюрьмы после трех лет отсидки, власти решили "проявить гу-манность", руководствуясь, понятно, политическими соображениями.
Вечером двадцать шестого апреля дежурный офицер забирает меня из столовой и ведет к помещению для свиданий. Сердце мое колотится: сейчас я увижу кого-то из родных. Маму?.. Леню?..
Меня раздевают, тщательно обыскивают. Алик Атаев, один из самых дотошных прапорщиков, проявляет особый интерес к моему заду.
-- Не путай меня с собой, -- говорю я ему добродушно. -- Я всю ин-формацию держу в голове!
Алик беззлобно смеется. Мне выдают новую одежду -- после свида-ния ее отберут; я вхожу в комнату и вижу маму и Леню. Наконец-то по-сле трех лет разлуки -- и каких лет! -- мы вместе!
-- Продолжительность свидания -- двадцать четыре часа, -- сообща-ет нам офицер.
-- Как двадцать четыре?! Ведь по закону -- трое суток! -- возмуща-юсь я.
-- Не трое суток, а до трех суток. Пока неясно, будет ли свободно по-мещение.
Тут вмешивается мама:
-- Начальник нам обещал, что продлит, если появится возможность.
Просто он еще точно не знает.
-- Продлит так продлит. А пока -- сутки, -- говорит офицер и ухо-дит.
Я понимаю: никакого продления не будет, и говорю:
-- Давайте не терять времени, его у нас мало. Мама уже все обдумала.
-- Идемте на кухню. Будем есть и разговаривать.
Обеденный стол буквально ломится от продуктов, вкус которых я уже успел забыть: тут и курица, и овощи, и фрукты, и яйца, и икра... Ни мне, ни родственникам не позволяется принести на свидание пись-ма, книги, газеты; даже бумага и карандаш запрещены, чтобы мы не могли переписываться, избежав тем самым подслушивания. Но с воли можно привезти практически любую еду: пусть себе едят, меньше будут разговаривать, а за день-два зека все равно не откормишь впрок.
Сажусь за стол. Проблема, с чего начать: хочется перепробовать все. Сую что-то в рот и жуя начинаю рассказывать о следствии, перечисляя все, что собрал КГБ против других отказников: медленно, чтобы мама и Леня запомнили, пересказываю содержание приговора, говорю о каж-дом документе, уточняю каждый эпизод -- на воле должны знать мое дело в мельчайших подробностях.
Первые часы встречи проходят сумбурно: я каждую минуту преры-ваю себя, спрашиваю об Авитали, о родственниках, о друзьях; мама ме-чется между плитой и столом, то и дело вспоминая что-то очень важное, направляющее беседу в другое русло... Становится страшно, что за сут-ки мы так и не успеем поговорить обо всем.
-- Леня, давай не будем спать всю ночь, -- предлагаю я.
Измученная, но счастливая мама засыпает в моих объятиях, а мы с братом продолжаем разговаривать. Он рассказывает о событиях, проис-ходивших в мире за эти годы, о том, что предпринимает для моего осво-бождения Авиталь. Оказывается, через несколько дней в Амстердаме открывается общественный трибунал по моему делу. Я тут же решаю обратиться к нему с приветствием. Писать мне, конечно, нечем и не на чем, да и менты не дали бы вывезти, так что я продумываю текст обра-щения и диктую Лене. Брат повторяет его несколько раз, пока не запо-минает дословно.
Утром мама пытается вызвать начальника, но ей отвечают, что он куда-то уехал. Я понимаю, что все наши усилия бессмысленны: свида-ния никто не продлит, однако маме трудно с этим примириться. Чем меньше у нас остается времени, тем больше мы нервничаем, тем силь-нее ощущение цейтнота. Истекают последние часы встречи, когда-то еще увидимся!..
Мы говорим о папе, вспоминаем наше с Леней детство, перескакива-ем на текущие дела: что передать Авитали, друзьям. Входит дежурный офицер.