Борисович. Не убоюсь зла (26)

Тем временем ПКТ начало понемногу разгружаться: кого-то увезли в тюрьму, кого-то перевели в другую зону, кого-то выпустили к нам. В начале сентября КГБ вспомнил наконец и обо мне: я был вызван к опе-руполномоченному майору Балабанову.

Не желая вступать с ним в объяснения, я с порога заявил:

-- С представителем преступной организации иметь дела не наме-рен.

-- Напрасно, Анатолий Борисович, вы не хотите искать с нами об-щий язык. До сих пор администрация относилась к вам мягко, проявля-ла терпение. Все может измениться. ШИЗО, кстати, свободно, ПКТ -- тоже... Что, надоело солнышко? Опять в тюрьму хотите?

"Как же он примитивен!" -- думал я, разглядывая этого атлетически сложенного мужика с недобрым лицом.

А через несколько дней меня послали работать на "запретку": так на-зывается пятиметровая полоса между забором и первым из нескольких рядов колючей проволоки, окружающих лагерь. Запретка ярко освеще-на круглые сутки; когда сходит снег, ее распахивают. Охранники зорко наблюдают за ней: зек, оказавшийся в этой полосе, рассматривается как беглец; его берут на мушку, кричат: "Стой!", а затем уже стреляют. Ко-нечно, если возникает необходимость вкопать какой-нибудь столб или натянуть новую проволоку, охрану предупреждают заранее -- куда, на какое время и сколько человек будет выведено.

Однако среди политиков существует неписаное правило, восходящее еще к временам сталинских лагерей: на запретку не выходить. Этому обычно дается два объяснения. Одно -- практическое: в те времена за-ключенных частенько посылали на запретку только для того, чтобы убить под предлогом пресечения попытки к бегству. Сейчас такого вроде бы не случалось, но кто может знать, когда подобная практика возобно-вится? Другое -- морально-этическое: работать на запретке -- значит помогать властям строить тюрьму для нас самих.

Я не боялся, что меня убьют, хотя и предполагал, что могу стать жертвой какого-нибудь издевательства: совсем недавно одного старика, отправленного туда для сбора мусора, продержали под прицелом два ча-са, пока администрация лагеря, которая вывела его без ведома охраны, выясняла с вертухаями отношения. Но для меня было важно не нару-шить второй запрет -- один из тех нравственных императивов, что по-могают узникам ГУЛАГа сохранить духовную дистанцию между собой и своими тюремщиками. Я категорически отказался выйти в запретку и меня лишили права на очередное свидание.

Через несколько дней власти повторили свое приказание. Снова я от-казался, и меня наконец-то посадили в опустевший ШИЗО на пятнад-цать суток.

Я был приятно удивлен, увидев, насколько лагерный карцер отлича-ется от тюремного. Во-первых, полы были не цементными, а дощатыми -- не так холодно ногам. Когда уже совсем нет сил, можно, нарушив ин-струкцию, лечь на пол. Во-вторых, на зарешеченных окнах не было на-мордников и дневной свет заполнял камеру. В-третьих, незадолго до этого политзаключенные, воспользовавшись неясностью формулировок закона, добились права читать в ШИЗО книги. Конечно, тебя пытали голодом и холодом, отбирая всю теплую одежду и выдавая горячую пи-щу только через день, но во всем остальном -никакого сравнения с мрачным тюремным карцером!

Однако зеки недолго наслаждались такими условиями. Борьба между нами и администрацией за возможность читать в ШИЗО некоторое вре-мя велась с переменным успехом, пока, наконец, не пришла инструк-ция из Москвы: "С целью ужесточения режима ШИЗО и усиления его воспитательного воздействия не выдавать осужденным книги и газеты". Когда я вновь попал в этот лагерь в восемьдесят пятом году, на окнах в карцере уже висели и намордники. Но полы были те же, деревянные, так что для усиления воспитательного воздействия еще оставались ре-сурсы...

Лагерный ШИЗО, в отличие от чистопольского карцера, находился не в подвале, но оказалось, что есть в этом и существенный недостаток: в стенах сколоченного наспех домика и в оконной раме зияли щели, и когда на улице бушевал ветер, согреться было невозможно.

До конца срока оставалось несколько часов. Появился майор Осин.

-- Ну как, Щаранский, не хотите ли побеседовать с Балабановым? -спросил он и, услышав отказ, заметил: -- И себе жизнь осложняете, и нам.

Вскоре пришел дежурный офицер и зачитал новое постановление: "Щаранский нарушал режим: лежал на полу.Одиннадцатьсуток ШИЗО".

Я написал очень резкое заявление в прокуратуру, и дней через де-сять ко мне приехал районный прокурор.

-- Обязывает ли меня закон общаться с представителем КГБ? -- спросил я его .

-- Такого закона нет.

-- Имеет ли право КГБ влиять на действия администрации?

-- Нет.

-- Тем не менее ни Балабанов, ни Осин не скрывают, что мстят мне за отказ иметь дело с сотрудниками органов.

-- Вы неправильно что-то поняли. В постановлениях о наказании указаны другие причины: отказываетесь работать, нарушаете режим ШИЗО.

-- Если шантаж КГБ и администрации не прекратится, я буду вы-нужден начать голодовку, -- заявил я.

Прокурор ушел.

Когда, отсидев двадцать шесть суток в карцере, я вернулся в зону, землю уже вновь покрывал глубокий снег: наступил ноябрь.

За это время в зоне появилось несколько новых диссидентов, среди которых был Владимир Пореш, ставший вскоре одним из самых близких моих друзей в ГУЛАГе. Ленинградский филолог, свободно владевший французским, специалист по истории русской и французской литерату-ры, Володя в конце семидесятых годов сделался активным участником христианского семинара, начал издавать теологический журнал, за что его и арестовали. На следствии Пореш в какой-то момент заколебался: уж очень соблазнительным аргументом для сдачи позиций была идея, что всякая власть -- от Бога, и потому сопротивляться ей -- грех; надо сказать, что на эту догму любил ссылаться КГБ в своей работе с религи-озными диссидентами. Но Володе удалось вовремя взять себя в руки. Органы, не теряя надежды "размягчить" Пореша, пошли на беспреце-дентный шаг: удовлетворили его просьбу и разрешили встретиться со священником для причастия. Тот пришел с газетой "Известия", в кото-рой было опубликовано покаянное письмо известного правозащитника -- отца Дудко, написанное в тюрьме и принесшее Дудко свободу.

-- Богу -- Богово, кесарю -- кесарево, -- напомнил Володе священ-ник.

-- Но если кесарь покушается на Богово, с этим нельзя мириться,возразил Пореш.

Приговор суда гласил: пять лет тюрьмы и три года ссылки. Встреча со священником была не единственным проявлением "гу-манности" со стороны КГБ: во время следствия жене Володи разрешили передать ему Библию. Прокурор на суде использовал этот факт в каче-стве доказательства свободы вероисповедания в СССР. Но суд окончил-ся, а с ним -- и пресловутая свобода: книгу у Пореша отобрали, и он объявил голодовку. Продолжал он ее и на этапе, и в пересыльных тюрь-мах. После тридцати дней голодовки Библию Володе вернули, но когда я увидел его в зоне, то ужаснулся: таким пугающе худым он был.

КГБ, надо полагать, не рассчитывал, что мы с Порешем подружимся: ведь в кругах, где он вращался, к евреям относились, как правило, не-дружелюбно. Да и у меня, с точки зрения органов, не должно было быть особых симпатий к русским националистам.

В первые дни меня буквально шокировало то, насколько сильны у Володи антиеврейские предрассудки. Скажем, по официальной стати-стике в СССР было менее двух миллионов евреев, по нашим же оцен-кам -- от двух до трех миллионов.

-- Ну, уж миллионов-то десять наверняка есть,-- говорил он полувопросительно-полуутвердительно, приводя в доказательство расхо-жее утверждение, что на всех теплых местах в стране одни евреи. Эмигрантский журнал демократического направления "Континент" Во-лодя, как впрочем и официальная советская пропаганда, считал сиони-стским -- ведь среди его сотрудников и авторов немало евреев. Наконец, что меня особенно потрясло, он осторожно, но недвусмысленно выразил мнение, что в кровавых наветах есть, должно быть, какая-то историче-ская правда.

Казалось, что могло объединять меня с этим человеком? Но надо бы-ло видеть, как быстро и легко слетала с Володи вся эта шелуха, когда он оказался в новой для себя среде! И не потому что он пытался приспосо-биться к ней или не имел твердых убеждений, за свои принципы он го-тов был платить самую высокую цену. Но его природная доброта и вера в высшее предназначение человека делали его открытым миру, новым людям, новым идеям. Он, казалось, сам был искренне рад избавиться от своих предубеждений, ведь это теперь позволяло ему думать о людях лучше.

-- Знаешь, что я сделаю, если опять когда-нибудь стану выпускать журнал для христианской молодежи? Я опубликую в нем перевод вашей пасхальной Агады, -- сказал он мне как-то после одной из наших бесед.
[1] [2] [3] [4]