Борисович. Не убоюсь зла (29)
[1] [2] [3] [4]-- Попробуем через нос, -- сказал врач, и кто-то из них стал пытать-ся вставить мне шланг вначале в одну ноздрю, потом в другую. Но то ли резиновая кишка была слишком толстой, то ли помешала моя переко-шенная слегка переносица -- напоминание о единственной в моей жиз-ни драке, когда мне, четырнадцатилетнему, пришлось ответить на ан-тисемитские выпады соседа-сверстника, -- только и здесь моим кор-мильцам достичь своей гуманной цели не удалось.
-- Ладно, давайте через зад, -- отступился наконец врач.
Меня повалили на нары, раздели -- и благополучно влили с по-мощью клизмы в мой пустой желудок содержимое миски. Не знаю, на что рассчитывали специалисты от карательной медицины, но эффект нетрудно было предвидеть: он был таким же, как если бы мне сделали обычную клизму, -- меня пронесло.
Униженным я себя не чувствовал нисколько. Но и сил у меня от этой процедуры не прибавилось. Через три дня она повторилась, а еще через несколько дней, когда мой пульс уже едва прослушивался, все та же компания явилась вновь, захватив с собой на сей раз более совершенные орудия пытки.
-- Хватит дурака валять! -- гаркнул врач. -- Мы ведь все равно вас накормим!
На моих руках, заведенных за спину, защелкнулись наручники, трое ментов, как и в первый раз, навалились на меня, а кто-то еще инстру-ментом, похожим на огромные клещи, сдавил мне лицо в тех местах под скулами, где сходятся челюсти, и, нажимая, покручивал этим орудием, как делают, вытаскивая застрявший в доске гвоздь. Боль была невыно-симой; казалось, что зубы трещат. Когда я все же приоткрыл рот, мне всунули между зубов какую-то металлическую штуку.
-- Крути ротооткрыватель! -- услышал я голос врача.
Я почувствовал у себя во рту две железные пластинки, которые от вращения винта стали расходиться, все более увеличивая просвет меж-ду зубами. Через минуту сложная техническая задача по введению в меня шланга была успешно завершена.
Я уже не сопротивлялся, наоборот, расслабился, желая только одно-го, чтобы все это поскорее кончилось. Но неожиданно взбунтовалась та-кая вроде бы несамостоятельная деталь моего организма, как горло: ког-да врач попытался всунуть шланг поглубже, чтобы добраться до желуд-ка, оно отреагировало спазмами. Мой "спаситель" продолжал шуровать резиновой кишкой, пытаясь преодолеть сопротивление мышц, и я начал задыхаться, терять сознание. Но в этот момент бессмертный человече-ский дух, воплотившийся в тюремном враче, победил бренную плоть зе-ка, шланг оказался в моем желудке, и тот стал наполняться питатель-ной смесью, призванной продлить мои дни.
Представления не имею, почему эта процедура, которую многие мои друзья переносили сравнительно легко, оказалась для меня такой мучи-тельной...
Наконец у меня из горла выдернули шланг, и живительная смесь фонтаном последовала за ним, оставив следы на потолке, на стенах, на столе, запачкав стоявшие на нем фотографии. И сегодня карточка Ави-тали -- та самая, первая -- напоминает мне о двух эпизодах моей гулаговской жизни: надрывом на ней -о суде, пятном -- о той голодовке.
Мои "спасители" уложили меня, подержали меня в таком положении сначала в наручниках, затем без них и ушли.
Я лежал, судорожно глотая воздух ртом. Сердце бешено колотилось. В висках стучала кровь. Камера плыла перед глазами. Страшно болел живот.
Прошло не меньше часа, прежде чем я начал приходить в себя. А еще где-то через час силы стали возвращаться ко мне: сердце хотя и болело, но работало нормально. Я встал и осторожно прошелся несколько раз по камере. Голова вроде бы не кружилась. Сел за стол, написал домой оче-редное краткое письмо -- точную копию предыдущего, конфискованно-го. Его, естественно, тоже конфискуют. Но каждые две-три недели я бу-ду подавать новую копию, напоминая КГБ, что отступать не собираюсь.
Проснувшись на следующий день после искусственного кормления, я обнаружил, что энергии моей поубавилось. Опять во время ходьбы кру-жилась голова, а при любом резком движении в глазах темнело. К кон-цу дня я уже лежал пластом, с трудом двигая руками и ногами. Следу-ющие ночь, день и еще одна ночь оказались тяжелыми: я терял силы с каждым часом, пульс ослабел настолько, что совсем перестал прослу-шиваться. Я цеплялся взглядом за фотографии и мыслью -- за прошлое, представлял, что делает сейчас Авиталь; а когда уже и воображение ста-ло отказывать, когда осталось лишь одно чувство -- упрямое безразли-чие, пришли врач с ментами и влили в мня очередной литр питательной смеси. И опять сердце запрыгало как бешеное, а я лежал и хватал ртом воздух.
В этом трехдневном цикле самым мучительным, пожалуй, были именно перепады: от почти бессознательного состояния -- к крайней степени возбуждения, затем медленное сползание вниз и через три дня -- опять резкий скачок. И после каждого такого скачка сердце болело все сильнее и сильнее. Наверное, если бы ту же самую порцию смеси мои "спасители" разделили на три части и вливали в меня ежедневно, организм перенес бы это значительно легче. Но "спасение" было неотде-лимо от пытки. Кормлением власти спасали мое тело, пыткой пытались "спасти" мою душу.
Репродуктора в камере я почти не выключал, чтобы лишний раз не вставать с нар. Конечно, в нормальных условиях большинство передач слушать совершенно невозможно, но сейчас они были для меня просто звуковым фоном, напоминающим о том, что я еще жив, а кроме того, радио помогало мне ориентироваться во времени.
...Утром десятого ноября восемьдесят второго года, на сорок пятый день голодовки, я лежал в ожидании очередной экзекуции, находясь, как всегда в конце трехдневного цикла, в полубессознательном состоя-нии, которому как нельзя лучше соответствовала тихая, торжествен-ная, печальная музыка, звучавшая у меня в ушах. Но вот появились кормильцы и, сделав свое дело, ушли; я стал приходить в себя и камеру заполнили звуки реального мира.
Каждому из них отведено свое место во времени и в пространстве: стуку дверей, хлопанью кормушек... Но на этот раз происходит что-то странное: я слышу, или мне это только кажется, какую-то возню в кори-доре, перешептывание, такое впечатление, что кто-то топчется у моей камеры и заглядывает в глазок...
Вдруг из противоположного конца коридора доносится лай, обрывае-мый командой мента. Что за ерунда? Мало им собак вокруг тюремного двора? Зачем пустили их внутрь? Но самое странное, и это я осознаю не сразу, что траурная мелодия не исчезла и после кормления, она продол-жает звучать в ушах. "Да ее же передают по радио!" -- вдруг соображаю я и тут же слышу драматический голос диктора: "Говорит Москва. Вчера после тяжелой болезни скончался... Кириленко? Черненко? Тихонов? -- проносится у меня в голове ...Леонид Ильич Брежнев".
Брежнев?! Через полтора месяца моей голодовки его сердце не вы-держало?
Хорошо помню, что именно эта недобрая мысль появилась у меня при известии о смерти очередного советского вождя, и объяснялась она не просто случайным всплеском черного юмора. Как ни стремился я к объективности при оценке своей борьбы, не позволяя себе, поддавшись распространенному тюремному синдрому, преувеличивать ее значение, ощущение, что я воюю со всей советской системой, никогда не покидало меня, а во время голодовки усилилось тысячекратно. Видя перед собой начальника тюрьмы, местных и республиканских прокуроров, убеждав-ших меня снять голодовку, я хорошо понимал, что борюсь не с ними. То зло, которому я пытался противостоять, олицетворяли в моих глазах их вожди. И вот в разгар поединка не выдержал самый главный из них! Судьба посылала мне знак: держись -- и ты победишь.
-- Ура! -- крикнул вдруг кто-то в соседней камере, и этот торжеству-ющий клич в мгновение ока подхватила вся тюрьма. Вот тут-то и выяс-нилось, что мы и впрямь на осадном положении: вертухаи стали заглу-шать нас ударами дубинок по железу, а вскоре одна за другой начали открываться двери камер. Дошла очередь и до моей. Ввалились четверо: офицер, два прапорщика и солдат с овчаркой на поводке.
-- Предупреждаю, -- заявил офицер, -- за антисоветские выкрики будем строго наказывать!
Я лежал на нарах и злорадно улыбался. Как глубоко укоренился страх в правителях этой страны! Умирает вождь -- и народу не сообща-ют об этом целые сутки, чтобы подготовиться -- в частности, послать в тюрьмы дополнительные наряды ментов с овчарками. Бунта они боятся, что ли?
Когда менты ушли, я вспомнил, что не выполнил свой зековский долг. В подвальном карцере, расположенном под моей камерой, сидел сейчас член армянской Хельсинкской группы Роберт Назарян; репро-дуктора там, естественно, нет, и только я могу -- и обязан! -- сообщить ему радостную весть.
Я встал, с трудом добрался до стола и сел, сделав вид, что читаю. Из-за двери послышались какие-то шорохи, но терять мне было нечего, и я, повернувшись к глазку спиной, стал выстукивать по батарее свое сооб-щение. Едва успел я передать Роберту слово "умер", загремел дверной замок, слово "Брежнев" пришлось добарабанивать уже при ментах. Они схватили меня за руки, оттащили от стола и начали шмон.
-- Где записка?
-- Какая записка?
-- Которая была на столе! Ты с нее выстукивал.
Я засмеялся. Некоторые новички, еще нетвердо изучившие морзян-ку, и впрямь пользовались шпаргалками, но мне-то она зачем? Однако, чтобы подразнить ментов, я сделал глотательное движение. Один из них сразу же вцепился мне в горло, а второй злобно констатировал: