Борисович. Не убоюсь зла (7)
[1] [2] [3] [4]Я пожимаю плечами и ставлю свою подпись. "Что означают все эти метаморфозы с протоколом?" -- ломаю я голову в камере. И тут вдруг меня осеняет догадка, которая вроде бы объясняет все: они хотят ко-му-то показать протокол допроса, убедить кого-то, что я даю показа-ния. Именно поэтому им было так важно, чтобы я, а не Черныш, го-ворил о встречах Тота, чтобы не был зафиксирован мой отказ от дачи показаний. Я твердо решаю следить впредь не только за тем, чтобы мне не были приписаны чужие слова, но и за тем, чтобы ни вопросы следователя, ни мои ответы не сокращались и не вычеркивались.
Но кому они хотели показать протокол? Дине? Петухову? Тоту? Мысль о том, что они могут допрашивать Боба, кажется просто нелепой.
Больше всего я боялся, что дело мое будет вестись в полной тайне и на все запросы Запада у КГБ найдется один ответ: деятельность Щаранского связана с такими государственными секретами, что мы не вправе сообщить ничего. Поэтому в глубине души я даже желал, чтобы моих друзей вызывали и допрашивали по тем же эпизодам дела, - тогда, по крайней мере, из вопросов следователей им станет ясно, что мне инкриминируют.
Но и в этих мечтаниях я в тот момент не мог зайти так далеко, чтобы представить себе совершенно невероятную картину: западный корреспондент, вызванный в КГБ, допрашивается по моему делу...
7. "ПОБЕГ"
В конце июня Черныш, решив, видимо, что терять время на мало-продуктивные беседы может кто-нибудь и пониже его рангом, пе-решел к общей координации следствия и допросу наиболее ценных сви-детелей. Сменил его старший лейтенант Александр Самойлович Солонченко. Из всех семнадцати следователей, занимавшихся теперь моим делом, он был самым младшим по званию и, вероятно, самым молодым по возрасту -- чуть постарше меня. В то же время, как вскоре выясни-лось, он лучше остальных разбирался в подробностях деятельности ев-рейских активистов. До меня он допрашивал Липавского и Цыпина, хо-рошо изучил донесения стукачей о взаимоотношениях между отказни-ками и впоследствии на допросах не раз проявлял осведомленность в на-ших делах.
Пятьдесят восьмой кабинет, в котором вел мои допросы Солонченко, был, пожалуй, самым роскошным в следственном отделении (говорили, что его используют для допроса иностранцев). Много свободного про-странства, хрустальная люстра под потолком, мягкий диван -- как раз рядом со столиком допрашиваемого. Над столом следователя -- стандар-тный портрет Ленина, на столе -- фотография дочки.
Сам Солонченко -- широкоскулый здоровяк с маленькими глазками на круглом лице -- старался держаться со мной корректно, но не фор-мально. Он любил подчеркивать, что у нас с ним немало общего, а пото-му мы могли бы понять друг друга. Когда я спросил как-то о его возра-сте, он ответил уклончиво: "Немного старше вас".
С первого же допроса он всячески демонстрировал мне, что ничто че-ловеческое ему не чуждо, вспоминал свои студенческие годы.
-- Я помню, как это было трудно -- весь день сидеть над книгами и конспектами, готовясь к экзаменам, -- говорил он. -- Поэтому, если вы вдруг устанете, не стесняйтесь встать из-за стола, размяться.
Ему не пришлось просить меня дважды. Я принялся на допросах ре-гулярно заниматься гимнастикой, выбирая для этого наиболее напря-женные моменты беседы. Задает мне Солонченко какой-то каверзный вопрос -- я, записав его на бумажку, задумываюсь над ответом. Потом говорю:
-- Пардон, я, кажется, ногу себе отсидел.
Встаю и начинаю массировать мышцы. Он ждет. Я приседаю раз де-сять. Он начинает нетерпеливо постукивать пальцами по столу. Я де-лаю у стены стойку на голове.
-- Ну, это уж слишком, Анатолий Борисович!
-- Ничего не слишком, -- невозмутимо говорю я, продолжая стоять вниз головой. -- Это очень помогает. Вы же заинтересованы в том, что-бы я дал вам полноценный ответ, верно?
Наконец я возвращаюсь на место и даю очередной "полноценный" отказ от дачи показаний. Настроение у меня при этом отличное.
В итоге Солонченко довольно скоро взял свое великодушное предло-жение назад, заявив, что разминки запретило начальство.
В целом же он по-прежнему старался держаться неформально: то расскажет анекдот, то вспомнит со смехом, как во время нашей с ним юности ретивые комсомольские патрули ловили стиляг и разрезали им штанины прямо на улице -чтобы не носили слишком узкие брюки... Сам Солонченко одевался, по его собственным словам, "модно и прак-тично". Как-то он сообщил мне, что недавно его коллега купил дачу.
-- Приобретать у нас сейчас, слава Богу, разрешено все, что угодно, как вы знаете. Лишь бы честным путем, -- говорил он самодовольно.
За всей его болтовней стояло одно: мы, мол, с вами относимся к мо-лодому поколению, не догматики, могли бы, кажется, договориться. При всем этом он, естественно, не забывал напоминать мне о безнадеж-ности моего положения.
Я же в ответ старался показать ему, что его кажущаяся свобода куда ограниченнее моей. Так, на его анекдоты я, как правило, отвечал свои-ми. Причем, если его шутки крутились вокруг темы секса, я проверял его реакцию на "политику". Для начала рассказал ему старую шутку о Брежневе: "Брежнев вызывает руководителей космической программы:
-- Американцы первыми сели на Луну! Позор! Политбюро приняло решение провести посадку на Солнце.
-- Но Леонид Ильич! Космонавты сгорят!
-- Вы что думаете, в Политбюро сидят идиоты, что ли? Мы все про-думали -- лететь надо ночью".
Солонченко хоть и сдержанно, но смеялся. Однако когда я рассказал ему другую шутку: "Сообщение ТАСС: Сегодня в Кремлевском Дворце Леонид Ильич Брежнев принял английского посла за французского и имел с ним беседу", -- в присутствии еще одного моего следователя, Чечеткина, воцарилось напряженное молчание. И в последующие дни Со-лонченко был крайне осторожен со мной в выборе тем для разговоров.
Я видел, что следователь часто бросает нежный взгляд на фотогра-фию своей пятилетней дочки, и как-то, когда он в очередной раз стал объяснять мне, сколь безнадежно мое положение и как важно мне ду-мать о будущем, я решил уколоть его в ответ побольнее: