Посылка

Посылка

Если Моне Цацкесу суждено дожить до старости и он будет хоть иногда вспоминать вторую мировую войну, которая в России называлась Великой Отечественной, то во всех его воспоминаниях будет преобладать одно чувство. Не чувство гордости за проявленный героизм и не чувство страха за свою жизнь, которой цена в ту пору была грош. А постоянное чувство голода. И днем, и ночью. На марше и на привале. Сосет, сосет под ложечкой – с ума сойти можно. Голодные слюни набегают в рот, и приходится все время отплевываться.

Скудного армейского пайка – сухого и не сухого, с приварком и без приварка – хватало Моне на один зуб. Остальным зубам кое-что перепадало лишь осенью. Когда падали листья и начинались дожди. Наступало время подножного корма. На полях, пустых и брошенных, голодный солдат мог поживиться картошкой или репой, натрясти из колосьев горсть овса и жевать как лошадь.

Сейчас же была весна, конец апреля. Самая бескормица.

По ночам, когда утихал занудный грохот артиллерии и фронт успокаивался, истратив положенный комплект боеприпасов, вступали в свои права совсем другие звуки. В покалеченных снарядами березовых рощицах, опушившихся нежной салатовой зеленью, запевали, как по команде, соловьи, и их нежные трели перекликались, с голодным урчанием солдатских животов.

Вот в такой весенний вечер на Моню обрушилась огромная удача, которая чуть не стоила ему головы. Впервые за всю свою солдатскую жизнь Моня Цацкес получил на фронте посылку. Полковой почтальон Ионас Валюнас, благополучно вернувшийся из специального лечебного заведения, где он кантовался полгода, влез в Монину землянку и вручил ему почтовое уведомление на посылку. Продуктовую. Как было написано черным по белому на четвертушке серой почтовой бумаги.

Моня чуть не захлебнулся от голодной слюны, закапавшей на извещение, и чернильные буквы в отдельных местах расплылись, как ежи, угрожая лишить документ подлинности и адресат – посылки.

Моня поспешно спрятал извещение в карман гимнастерки, оставив неутоленным голодное любопытство соседа по нарам – Фимы Шляпентоха.

– От кого? – взмолился Шляпентох.

– Обратного адреса нет, – отрезал Моня, прикрыв карман гимнастерки ладонью.

Упираясь головой в потолок землянки, почтальон Йонас Валюнас сказал:

– Зато почерк знакомый.

Валюнас перед этим доставил извещение на посылку самому подполковнику Штанько. И почерк на извещении был тот же самый. Правда, там был и обратный адрес: город Балахна Горьковской области, М. Штанько. А кто такая М. Штанько? Любой солдат вам скажет, не задумываясь: жена командира полка. Рядовой Цацкес и подполковник товарищ Штанько получили посылки из одних и тех же ручек. Ха-ха-ха! Го-го-го! Тут пахло жареным. И, самое меньшее, штрафным батальоном для обладателя длинного языка.

Йонас, Моня и Фима прикусили языки, потому что и стены имеют уши, и переговаривались только глазами, закатывая их, кося, округляя, потупляясь. Они разобрали по косточкам всю семейную жизнь командира полка и пропели хвалебную оду своему фронтовому товарищу, который оказался малый не промах и в поте лица заслужил такую награду – продовольственную посылку. И все это обсуждалось без единого слова.

Первым обрел дар речи почтальон Валюнас.

– Если пойдешь на полевую почту сейчас, – заботливо посоветовал он Моне, – то успеешь получить посылку сегодня. А мы с товарищем Шляпентохом тебя здесь подождем.

– Да! – выкрикнул Фима Шляпентох и тотчас захлопнул рот, чтобы сдержать поток слюны.

– Иди, иди. – Почтальон нежно обнял за плечи Моню Цацкеса и вывел его из землянки в траншею, где Моня утонул с головой, а Валюнас по плечи высился над бруствером..

– Пойдешь прямо… – напутствовал Валюнас Меню. – Потом возьмешь налево… Потом снова прямо… До позиций артиллеристов. А оттуда полевая почта – рукой подать. В березовой роще. Увидишь указатель «Хозяйство Цукермана» – это и есть. Понял? Обратно тащи посылку тем же путем, только все наоборот. Смотри не сбейся с дороги!..

Противник был рядом, через поле. И такой противник, что хуже не придумаешь. Согласно показаниям пленных (рядовой Цацкес был использован в качестве переводчика при допросе), враг стянул на этот участок большие силы, готовя прорыв. И как раз перед позициями Н-ской части, которой командовал подполковник тов. Штанько, занял исходный рубеж танковый полк дивизии СС «Мертвая голова». Противников разделяло голое поле шириной в триста метров. И больше ничего.

Валюнас по-отечески оглядел Моню с ног до головы, поправил на животе ремень, оттянул сзади гимнастерку, словно отправляя его к невесте на смотрины, и ласково подтолкнул:

– Иди, Моня, иди, дорогой… И помни – мы тебя ждем.

Моня пошел по ходу сообщения, не сгибаясь даже на миллиметр, потому что траншеи были вырыты в полный профиль, и для его роста хватало глубины.

Над головой синело апрельское небо. День клонился к вечеру, и проступила первая яркая звезда. Она посветила, потом замигала и, оставляя ниточку дыма, покатилась вниз. То была не звезда, а ракета. Вечер еще не наступил.

Моня шел, посвистывая, в самом добром расположении духа, какое только может быть у солдата в предвкушении сытного ужина. Правда, вместо свиста порой раздавалось бульканье от набегавшей слюны, но Моня продолжал высвистывать мелодию строевой песни «Марш, марш, марш, их гей ин бод» и умолкал лишь тогда, когда навстречу попадался офицер. Тут он вытягивался во фронт, брал под козырек и давал офицеру протиснуться мимо его молодецки выгнутой груди, позвякивающей тремя медалями. Разминувшись, Моня снова заливался булькающим свистом и двигался дальше по маршруту, указанному почтальоном. Он перебирал в уме знакомых, соображая, не подкинуть ли им кусочек из того, что ему предстояло получить.

Но знакомых было слишком много, и Моня стал мысленно отбирать только друзей, но и таких насчитал больше, чем пальцев на руках и ногах. На всех посылки не хватит, а дать одному, а другого обойти – неприлично.

Моня со вздохом сократил число едоков до троих: он, почтальон Валюнас и Фима Шляпентох. Почему он – даже спрашивать глупо. Посылка адресована ему. Почтальон – за то, что принес извещение. А Шляпентох – потому что делит с Моней одну землянку. Но важнее всего было другое обстоятельство. Только они трое знали, от кого посылка. И эта тайна связывала их больше, чем военная присяга.

«Если Йонас не совсем дурак, – прикидывал в уме Моня, – он достанет в медсанбате спирту, и тогда мы забаррикадируемся в землянке и будем есть и пить. Пить и есть! Только внезапная немецкая атака сможет оторвать нас от еды… Или прямое попадание бомбы. Но тогда… Ой-ой-ой… сколько хороших продуктов пропадет… если мы не успеем все проглотить… До прямого попадания».

Даже мысль о прямом попадании бомбы в разгар трапезы не испортила Моне настроения. Наоборот. От этой мысли удовольствие становилось еще острее… Как если бы пищу приправили острым перцем, чесноком и уксусом.

Моня – не жлоб. Моня – не деревенский лапоть. Он – из приличной семьи и, не дрогнув, разделит посылку на троих. Он же не Иван Будрайтис.

Иван Будрайтис… Какой он литовец – один Бог знает. Имя – русское, фамилия – литовская, а рожа – вылитый китаец. Скулы – шире ушей. Глаза – две щелочки. Возможно, его прадед был сослан царем из Литвы в Сибирь. Взял себе в жены этот прадед монголку. И его сын и внук женились исключительно на монгольских женщинах. Поэтому неудивительно, что таким уродился Иван Будрайтис, которого за фамилию запихнули в Литовскую дивизию. Он ни слова не понимал по-литовски и, когда кто-нибудь в полку заговаривал на этом языке, заливался дурным смехом, будто это не язык, а черт знает что.

– Чудно калякают, – совсем прятал в косые щелки свои глаза Иван Будрайтис. – Как татары!

Однажды Иван Будрайтис получил от своих монгольских родичей из родной сибирской деревни посылку, в которой было восемь кило сала и больше ничего. Никому в казарме он не отрезал и ломтика. Правда, в казарме обитали одни евреи, и при свете божьего дня вряд ли кто-нибудь бы отважился сунуть в рот кусок свинины. Но Будрайтис ел ночью, в темноте, на своих нарах. Жевал громко, давясь и причмокивая. И даже икая от сытости. Ел свиное сало без хлеба. И без соли. Рвал зубами, как хищный зверь из сибирской тайги, и этим пробудил зверя в голодных соседях по казарме. С подведенными животами они взвыли, как стая волков на луну, и в темноте ринулись к нарам Будрайтиса.

Чем это кончилось? От сала не осталось и запаха. Даже бывший кантор Шяуляйской синагоги, ефрейтор Фишман, нажрался трефного так, что сало текло по губам и по шее.

У Ивана Будрайтиса было обнаружено два перелома ребер, и его отвели в медсанбат. Туда же в полном составе вскоре прибыли и остальные обитатели казармы. Еврейские желудки не переварили проклятой Богом пищи. Они лежали в одной палатке с Иваном Будрайтисом, и он даже не ругался с ними, потому что всем было не до того – все стонали от боли…

Моня Цацкес бодро миновал позиции артиллеристов и, приняв влево, дунул по прямой к березовой рощице. Вот и указатель «Хозяйство Цукермана», хотя никакого хозяйства и в помине нет: между редких березок с побитыми ветками – пустые снарядные гильзы, втоптанные в мягкую землю, обрывки газет.

Грудастые, с раскормленными боками девки из полевой почты, избалованные офицерами, всякого, кто ниже лейтенанта, за человека не считали. Рядового Моню Цацкеса, заявившегося к концу дня, они лениво покрыли матом в три глотки, но так как он не отлаивался, а стоял навытяжку и пялил на них свои круглые глазки, они смягчились, как и подобает истинно русским душам, и бросили ему на вытянутые руки ящик, тянувший на ощупь не меньше, чем пять килограммов.
[1] [2] [3]