ОН (3)

Я каждое утро включаю радио в предвкушении этих событий. Я жду буквально со дня на день. Даже с некоторым злорадством. Потому что не нужно быть большим провидцем, чтоб их предугадать.

И вот тогда-то безо всякой атомной войны Запад рухнет на колени. Перекрыв мировую нефть и держа руку на кране, коммунисты продиктуют деморализованным остаткам свободного мира свою волю. И Запад ей подчинится. Ибо спасенья не будет. По принципу: лучше стать красным, чем мертвым. Лучше жить на коленях, чем умереть стоя. Лучше быть живым рабом, чем трупом свободного человека. Живой осел лучше мертвого льва. Да мало ли оправданий найдут кролики, чтоб объяснить свою капитуляцию и, в конечном итоге, гибель.

— Все, что говоришь, — возразил я, — лишь на первый взгляд выглядит верным и убедительным…

— А ты опровергни, докажи обратное, — резко обернулся ко мне Антон.

— Мне лень, — отмахнулся я. — Спать хочу.

— Ну и спи. Кто тебе мешает? Я с барышней поговорю. Она умница, умеет слушать. Не правда ли? Можно вам, Майра, задать вопрос? Вы любите негров?

— Что значит — люблю? — настороженно глянула она на него. — Какой смысл вы вкладываете в слово «люблю»? Люблю ли я спать с черными парнями?

— Нет, нет. Я не о том. Спать — ваше личное дело. Переспать с негром можно и оставаясь расистом. Из элементарного любопытства. Тщательно потом отмывшись в ванне. Я о другом. Ваше отношение к неграм? Положительное или отрицательное? Какие эмоции они у вас вызывают?

— Самые положительные, — вскинула голову Майра. — Среди черных у меня много товарищей.

— Не ответ, — мотнул головой Антон. — В Москве, я помню, самые отъявленные антисемиты, если их начинали уличать в этом грехе, непременно ссылались на то, что в их кругу, среди их близких друзей есть евреи. Я ведь вот что хочу узнать. Для вас приемлемо жить в окружении черных? Вы бы вышли замуж за негра?

— Да! — твердо сказала Майра. — Для меня в этом нет проблемы. Но Бог ты мой! Вы же расист! Вы, русский, коммунист…

— Бывший, — с улыбкой поправил Антон. — И полагаю, вы снова не проявили проницательности. Никакой я не расист. Мне негры сами по себе попросту безразличны. Мне не дает покоя совсем иное, но тоже связанное с ними. Отношение белой Америки к своим черным согражданам. Белые в своем мазохизме дошли до неприличия. Носятся со своим чувством вины перед черными, как с краденым арбузом. Виновато заглядывают им в глаза. Предупредительно, чуть ли не заискивающе улыбаются им. Сюсюкают с ними, как с младенцами. Осыпают подачками. Частными и государственными. И вконец развратили этот прежде спокойный и работящий народ. Негры стали люмпенами, живущими на милостыню. Наркоманами и ворами. Они стали грабить покорных, как овцы, белых. И убивать, не обременяя себя угрызениями совести. Они сделались бедствием для этой страны.

— Неверно! — закричала Майра. — Врете вы все! Или ничего не поняли в наших делах! Да! Белая Америка виновата перед черными. За то, что в цепях привезла их из Африки невольниками на хлопковые плантации. За то, что обращалась с ними хуже, чем со скотом. И их потом и кровью, на их костях построила свое благополучие. Благополучие для белых. Оставив черных и после формального освобождения от рабства на самом низу социальной лестницы. Без образования. Без средств. Без собственности. Лишь как резерв дешевой рабочей силы. Вы можете это опровергнуть? Так чего же удивляетесь, что в их среде столько наркоманов и уголовников? Отчаяние движет этой массой. Реванш за несколько веков угнетения и страданий.

— Стоп! — повелительно взмахнул рукой Антон, чтоб унять темпераментную речь Майры. — Вот оно верное слово. Реванш! Негры, получив свободу и равные с другими права, берут реванш! Но какой? Не в соревновании… при предоставленных им равных возможностях. А разбоем! Ненавистью!

— Потому что у них нет этих равных возможностей! Им родители ничего не оставили в наследство! Ни жирных счетов в банке, ни собственной земли, ни коттеджей. А лишь грязное, вонючее гетто — Гарлем. Как они могут соревноваться с белыми? Какое же это состязание на равных? Отсюда грабеж — как единственная форма справедливого перераспределения собственности.

— А каково ваше мнение, маэстро? — явно рассчитывая на поддержку, обратился Антон ко мне.

— Мое мнение не вполне компетентно, — сказал я. — Что я знаю об этой стране? То, что в газетах читаю, и то, что вижу своими глазами. И мой небогатый опыт упорно твердит мне: это — прекрасная страна, лучшая из всего, что создало человечество на Земле. Но и на солнце есть пятна. Одно из таких пятен — черная проблема. В одном я согласен с Антоном: черные — беда Америки. Но я не разделяю его опасений — белая Америка справится с ними, поставит на место.

— Теперь мне ясно, в чем и почему вы с Антоном проявляете такое единодушие, — вскочила с ковра Майра, — Вы оба фашисты. Самые ординарные. Без хитрого камуфляжа. Отличает вас лишь степень пессимизма. Антон оплакивает безвозвратно ушедшую Америку плантаторов и гангстеров, а вы, мой друг, упрямо хотите верить, что не все еще потеряно. В этом смысле дальновиднее ваш бывший коллега. Он воет от бессилия повернуть историю вспять, но не прячет голову в песок, а вы уподобляетесь страусу, и глядеть на вас без смеха невозможно. А вообще-то вы мне оба противны. Я бы с радостью ушла ночевать куда-нибудь, чтоб не делить кров с такими монстрами.

— Есть выход, — сказал Антон. — Выпить еще.

— Эй, эй, — встревожился я. — Тебе хватит. Да и Майре не пошло на пользу выпитое.

— Ты-то как знаешь? — вдруг накинулась Майра на меня. — На пользу мне или не на пользу? Почему за меня решаешь? По какому праву? Если я тебя по явной неразборчивости допустила до своего тела, это еще совершенно не значит, что тебе позволено совать нос в мою душу. Налейте мне, Тони! Плевать на него!

Он налил в ее бокал вина из бутылки, потом себе водки и обернулся ко мне:

— А тебе чего? Водки или вина?

— Идите вы оба к черту! — огрызнулся я. — Скоро станете блевать на брудершафт.

— Фуй! — укорил меня Антон. — Неэстетично, маэстро. Побойтесь Бога. Мы ведь не только пьем, но и закусываем. Ваш текст отнюдь не способствует нормальному пищеварению.

— Прошу прощения.

Майра не удостоила меня взгляда.

— Продолжайте, Тони, — обратилась она к Антону. — Ведь вы еще не до конца изложили свои взгляды?

— Что ж, продолжу, — снова встал в позу пророка Антон, раскачивая рукой с пустым бокалом. — С вашего позволения. В своих взаимоотношениях с черными белая Америка сама себя поставила в неравное положение. Судите сами. Ни у кого не вызывают осуждения такие негритянские организации, как, скажем, «Сила черных» или «Черное — это прекрасно». Абсолютно расистские объединения, недвусмысленно утверждающие преимущество черной расы над белой. И это в порядке вещей. Чернокожие глашатаи таких, с позволения сказать, теорий беспрепятственно живописуют их с экранов телевизоров миллионам зрителей, срывают аплодисменты на многолюдных митингах. Недурно? Не правда ли? А теперь повернем все на 180 градусов. Предположим, я или вы, прелестная Майра, вздумали бы провозгласить похожие лозунги, типа «Сила белых» или «Белое — это прекрасно», и что бы, по-вашему, сделала с нами либеральная, прогрессивная Америка? Нас бы затоптали в грязь. Заклеймили всеми позорными кличками. К телевидению на выстрел бы не подпустили. И даже наши недавние знакомые стали бы сторониться нас, как прокаженных. И весь этот вой подняли бы не черные, а белые. Исключительно они. Демонстрируя всем и себе, в первую очередь, свою жуткую прогрессивность. Которая куда больше смахивает на уничижительную эйфорию.

А теперь другая сторона проблемы. Как ни крути, в какие перья ни рядись, белые не любят черных. А в последнее время и откровенно побаиваются. В стаде моих слушателей в этой школе, где я имею честь преподавать, подавляющее большинство белые балбесы из разных штатов и разных сословий. Так сказать, представлена вся Америка — и географически и социально. И, как и подобает в наши дни, они все прогрессивны настолько, что презирать свою страну среди этих будущих защитников отечества стало так же модно, как среди нечесанных хиппи. Так вот, я провел над ними любопытное наблюдение. Проследил, как они реагируют на передаваемые по телевизору боксерские матчи, когда на ринге обмениваются ударами черный и белый спортсмены. Как правило, все белые болеют за белого и желают ему победы. Даже в международных матчах, где на карту поставлен национальный престиж, американский белый желает победы не своему черному соотечественнику, а его белому противнику из какой-нибудь захудалой европейской страны.

Так что вся эта прогрессивность, вся эта истерическая любовь белых к своим страждущим черным братьям есть не что иное, как показуха, модное поветрие, комплексный вой мятущихся, потерявших ориентиры душ. Это временное поветрие. Но чреватое тяжелыми последствиями, ибо, с одной стороны, демобилизовало, разоружило белых, а с другой — взрастило, вскормило лютого врага, распоясавшегося в своей безнаказанности до крайнего предела. Когда же наступит похмелье после прогрессивного загула, исправить все просто так, уговорами да увещеваниями, не удастся. Прольется кровь. И обильная. Какой изнеженная Америка еще не знала.

Он умолк. И никто не произнес ни слова. Повисла гнетущая тишина, подчеркнутая приглушенным ворчанием океана за стенами дома.

— Вы меня напугали, — тихо протянула Майра. — Я с вами ни в чем не согласна… Но мне страшно.

— Ну, тогда я вас постараюсь рассмешить, — осклабился Антон, наливая водки в свой бокал. — Вот выпью… и рассмешу.

Он выпил, вытер рот с бородой тыльной стороной руки и, снова не закусив, сказал:

— Помните, несколько лет тому назад в Нью-Йорке случилось событие, окрещенное газетами таким нейтральным английским словечком «блэкаут». В многомиллионном городе вдруг выключилась намертво электрическая сеть. Весь Нью-Йорк погрузился в непроглядную тьму на много часов, пока искали причину аварии и старались ее устранить. Всем известно, что произошло в богоспасаемом прогрессивном городе Нью-Йорке. Оплаканный и заласканный либералами всех мастей черный Гарлем вышел на погруженные во тьму улицы и деловито стал вышибать витрины магазинов и тащить оттуда все, что попадало под руку. Начался форменный погром. Черный Нью-Йорк, как по сигналу, вцепился в глотку белому Нью-Йорку. И нью-йоркской полиции, чрезмерно кастрированной либерализмом, пришлось схватить и бросить за решетку три тысячи «несчастненьких» бандитов и таким путем предотвратить назревавшее кровопролитие. Ущерб, нанесенный городу в одну ночь, достиг чуть ли не миллиарда долларов. Эту сумму пострадавшим от погрома никто не возместил. Ни негры, орудовавшие дубинками, ни забившиеся от страха под кровати либералы. Вот она, дань моде — миллиард долларов. И ночь животного страха.

Но не об этом хотел я вам поведать и насмешить. Это присказка. И ничего в ней смешного не наблюдается. Но юмор, на мой взгляд, все же был.

Мы тут, когда обсуждали нью-йоркские страсти-мордасти, высказывали предположения по части технических последствий «блэкаута». Сколько людей застряло в лифтах между этажами, как потекли, разморозившись, продукты в холодильниках. Какая духота объяла обитателей квартир с замершими кондиционерами. И какой многоголосый вопль издали одновременно тысячи нью-йоркских женщин, в ляжках которых замерли электрические вибраторы в самый сладкий миг, накануне оргазма. Сотни тысяч неудовлетворенных и посему разъяренных тигриц! Вот кто мог разнести город вдребезги? Похлеще черного Гарлема! Картина, достойная пера современного Апулея!

— Вы жуткий тип! — не без кокетства отмахнулась от него Майра. — Чем уж эти жалкие вибраторы вам стали поперек горла? Уверяю вас, не от хорошей жизни женщины прибегают к их помощи.

— Вот! Вот! — завопил Антон, тыча указательным пальцем чуть ли не в лицо ей. — Не от хорошей жизни, говорите? Но как же вы умудрились самый высокий в мире жизненный стандарт довести до такого нравственного состояния, чтоб свою импотентность объяснять и оправдывать нехорошей жизнью?

В России, на моей несчастной и в то же время прекрасной родине, злой гений коммунизма завалил страну самыми сложными баллистическими ракетами с ядерными боеголовками, затопил ее по макушку водкой, но не может обеспечить население элементарной электробритвой или холодильником, не говоря уже о хлебе или мясе; русские женщины понятия не имеют о вибраторе. И не только потому, что промышленность еще не освоила этот простой, как амеба, электроприбор. И даже не потому, что механический онанизм противоречит социалистической нравственности.

Русским женщинам, сексуальней которых нет в мире — и я это понял, к сожалению, поздно, когда навсегда покинул Россию, — вот этим самым женщинам, работающим как лошади и простаивающим часами в очередях в полупустых магазинах, чтобы достать хоть что-нибудь поприличней и натянуть это на свое тело, им вибратор попросту не нужен. И уверяю вас, не потому что головы их отягощены другими заботами.

Они, в отличие от американок, еще не износились сексуально. Их женское естество еще не притупилось и сохраняет пленительную свежесть первозданности. Их мозг, их нервная система не подверглись анестезин порнографической литературой и фильмами, и посему они любят мужчину еще по-первобытному, так сказать, примитивно, с болью, страданиями, отдаваясь до конца, самозабвенно и испытывая при этом несказанную радость и наслаждение.
[1] [2] [3] [4]