Эфраим Севела. Зуб мудрости (4)

Даже дети перестали шалить и вели себя тихо-тихо. Словно боялись потревожить кого-то страшного, навлечь беду на родителей.

А за стеклянной перегородкой от потолка до пола был Советский Союз. Страна, в которой мы родились и которую мы сейчас покидали навсегда. Через эту стенку было все видно, но ничего не слышно. Она была звуконепроницаемой. И за ней теснились провожающие. Бледные, испуганные люди. Плакавшие и что-то кричавшие. Беззвучно. Как в телевизоре, когда выключишь звук. Шевелили губами, махали руками. Они уже были, как не живые.

За стеклянной стеной, навсегда от нас отгороженные, стояли плечом к плечу шесть стариков. Единственные люди на этой земле, приходившиеся мне родней. Три бабушки, два дедушки и прадед Лапидус.

Они казались ужасно маленькими и несчастными. И хоть я не всегда была с ними ласкова, мне очень захотелось погладить каждого и сказать ему в утешение доброе слово.

Их глаза были устремлены на меня. Не на маму. Словно с моим отъездом для всех для них прерывается нить, связывавшая их с жизнью, и они останутся на земле осиротевшими. Шесть стареньких сироток. У которых больше нет ни детей, ни единственной внучки. И будут хоронить один другого, каждый дожидаясь, когда придет его черед.

Я уже не буду на их похоронах. И от этого им будет очень тяжело умирать. Как будто они напрасно прожили свои жизни.

Мы их предали. Мы их бросаем. Одних. Беззащитных. В стране, где не любят евреев.

– А где их любят? – как любил говорить дедушка Лева.

Я чувствую, что моя мама совершает страшный грех, бросая этих стариков. Я не в счет. Я не решаю. Меня и увозят, не спросив моего желания. Мама объясняет, что старикам лучше оставаться в Москве. Здесь у них квартиры, пенсии. И друзья, к которым они привыкли. А там? Кому они нужны в чужой стране? Кто их возьмет на содержание? Нельзя их трогать с места. Это лишь ускорит приход смерти.

Это жестоко, говорит мама, но разумно. А у самой текут слезы.

Может быть, она думает о том, что когда-нибудь я так же оставлю ее. Одну-одинешеньку. Старенькую и беспомощную.

Потому что у меня впереди будет жизнь, а у нее – могила.

И это тоже будет жестоко, но разумно.

От этих мыслей у меня делалась гусиная кожа. А лица стариков за стеклом, с приплюснутыми носами, расплывались, потому что горючие слезы застилали мне глаза.

Маме звонит папин друг-подружка Джо. Этот американский гомосексуалист с коровьими моргающими глазами. Жалуется на папу. Тот ему, видать, изменяет. Ну и папашка у меня! Хоть и гомик, а порядочный кобель! Бедняжка Джо! Вот он и ищет утешения у бывшей жены своего любовника в надежде, что она замолвит за него перед папой словечко. Потеха! Как говорила в Москве бабушка Сима: сойти с ума и то мало!

Мама терпеливо выслушивает в трубке занудное поскуливание своего «соперника-соперницы», даже пытается утешить его по-английски с железным русским произношением, путая времена глаголов и опуская артикли. И обещает поговорить с папой, пристыдить его.

Б.С. нервно ходит по комнате, краем уха ловя обрывки этой задушевной беседы. Ему нужен телефон. И он злится.

– Да кончай ты, – говорит он маме в сердцах. – Пошли его в жопу!

И вначале сам не понял, какой он отвалил каламбур, отправляя гомосексуалиста в жопу. Я пришла ему на помощь:

– А ему только туда и надо!

Б, С. глянул на меня, аж разинул рот, когда до него дошло, и расхохотался, сотрясаясь всем своим огромным телом мужчины-быка.

Мы обменялись взглядами отлично понимающих друг друга единомышленников.

Мама ничего не расслышала, она все еще кудахтала утешения в трубку и поэтому не была шокирована.

У меня с прадедушкой Лапидусом свои тайны. Мы с ним играем в свои игры. Чтоб ни мои родители, ни дедушки с бабушками не слышали. А то бы прадедушке влетело за то, что он ребенку забивает голову всякой чепухой. Ребенок – это я. А всякая чепуха – это жизнь прадедушки Лапидуса, по которой можно лучше, чем по школьному учебнику, изучать историю России и революции. С той разницей, что прадедушка от меня ничего не утаивает, а в учебнике, как выражается моя мама, имеются большие пробелы.

– Старик впал в детство, – сокрушаются наши, видя, как мы с пра гуляем вдвоем и без умолку болтаем. – Что стар, что млад.

Они завидуют нашей дружбе. Потому что не умеют со мной разговаривать без сюсюканья, на равных. А пра Лапидус только такой разговор и признает.

Мы играем с пра Лапидусом в Красную Шапочку и Серого Волка. Я – Красная Шапочка, задаю вопросы, а он отвечает.

Как это в сказке?

– А скажи, отчего у тебя такие большие уши?

– Чтоб лучше слышать тебя.

Так в сказке. А в нашей игре немножко другой текст.

– А скажи, пра, за что ты сидел при царе?

– Потому что хотел свергнуть царя и установить советскую власть – власть рабочих и крестьян.

– А скажи, пра, за что ты сидел в тюрьме при советской власти?

– Честно сказать? Не знаю. Я только добра хотел советской власти.

– А скажи, пра, сколько ты сидел в тюрьме при царе?

– Два года и три месяца. По сравнению с советской эта тюрьма была как курорт. И охраняли нас так, – что даже ребенок мог бы сбежать. Вот я и сбежал, – чтоб свергнуть царя.

– А скажи, пра, сколько ты сидел при советской власти?

– Двадцать лет. От звонка до звонка. И если б Сталин не умер, не видать мне свободы никогда.

– А скажи, пра, тебя пытали в царской тюрьме?

– Боже сохрани.

– А скажи, пра, а в советской тюрьме?

– Охо-хо. Еще как, деточка. До сих пор косточки ноют.

– А теперь ты ответь мне, пра, зачем же было делать революцию и заменять царя советской властью?

– Спроси меня что-нибудь полегче, внученька. За что боролись, на то и напоролись. А ты будь умницей. Что я сказал

– запомни, но никому не говори. В школе на уроке отвечай по учебнику. Там точно сказано, как надо отвечать.

– Хорошо, пра. Я буду умницей. Честное ленинское! А то тебя за такие разговорчики снова погонят старенького в Сибирь.

Вот в такие мы игры играем с прадедушкой. В исторические.

На нашей даче в саду есть беседка. В самом конце сада. Старая беседка, трухлявая. Кустами обросла до крыши. Утонула в кустах. Там удобно хорониться, когда, мы, дети, играем в прятки.

Эту беседку облюбовали самые старые жители дачного поселка – старые большевики, которые уцелели после сталинских расстрелов и вышли на свободу еле живыми. Человек пять древних дедушек. Для моего поколения – прадедушек. Седых я лысых, сгорбленных, еле ноги передвигающих. Их при Сталине долго таскали по тюрьмам и били. Другие быстро умирали, а эти оказались самыми живучими. Они всех пережили. И царя, и Ленина, и Сталина. И даже Хрущева.

Самый знаменитый среди них мой пра.

При царе, когда готовилась революция, они, тогда совсем молодые революционеры, собирались в укромных местах, подальше от полиции и обсуждали положение.

Теперь при той власти, которую они сами установили и которая им за это заплатила тюрьмой и Сибирью, они снова собираются в укромном месте и там шепчутся. Чтоб никто не слышал.

Это укромное место-наша беседка. А нас, правнуков, просят постоять в саду на часах и при появлении опасности, например постороннего человека, дать им условный сигнал. Они тогда прикусят язык и умолкнут. И станут себе играть в домино, как ни в чем не бывало.

Нам, детям, поначалу нравилась такая игра. Мы чувствовали себя, как те юные революционеры, которые совершали подвиги в царское время, приближая час революции. Как об этом мы читали в детских книжках. И стояли на часах и следили за всеми дорожками. Нет ли посторонних. Посторонними считались даже наши родители.

Мой отец сказал однажды, видя, как старики ковыляют к беседке:

– Старые болтуны? Не могут успокоиться! Сибирь их не остудила!
[1] [2] [3] [4]