17
[1] [2] [3]17
Брезач выбрал ресторан, в котором никогда прежде не был; он слышал о нем от Вероники. Девушка как-то сказала, что это заведение ей не нравится и она туда больше не пойдет. Исходя из предположения, что, если Вероника находится в Риме, она будет избегать те места, которые она посещала с Джеком и Брезачем, парень предложил пойти именно в этот ресторан.
Ее там не было.
В этом обыкновенном маленьком trattoria кормили не хуже и не лучше, чем в сотне других trattoria города; Джек согласился с Брезачем, что Вероника, обходившая стороной это заведение, видно, руководствовалась какими-то неведомыми им соображениями.
Они выпили два графина красного вина; лицо Брезача пылало, он говорил, не умолкая. Они оба с Максом ели, жадно поглощая пищу. В ресторане было тепло, но Брезач не снял пальто, потому что он был без пиджака.
– Вернувшись из армии, – рассказывал Брезач, – я послал отца к черту. Мне платили пенсию – пятьдесят долларов в месяц. Я встретил человека, который собирался снимать в Нью-Йорке документальный фильм…
– Почему тебе назначили пенсию? – удивился Джек. – В какой войне участвовал ты?
– Ни в какой, – отозвался Брезач. – Я сделан из иного материала, нежели герои. Я пострадал во время учений. Это на меня похоже. Взорвавшаяся мина едва не оторвала мое колено. Однако меня неплохо подлатали. Я хромаю, лишь когда идет дождь. Мой отец был в бешенстве. Куда он только не писал. Ему казалось, что страна нанесла ему оскорбление, так обойдясь с его сыном. Он даже целых две недели ласково обращался со мной. Дал семьдесят пять долларов, чтобы я отдохнул на Кейп-Коде. Но я снял на эти деньги комнату на Четвертой Западной улице и заявил ему, что не собираюсь заниматься его дурацким бизнесом.
– Что он делает? – спросил Джек.
Издает комиксы. Он – король комиксов, – пояснил Брезач. – Относится к комиксам с религиозным пиететом. Считает, что умение создавать комиксы отличает человека от животного. Он воспринял мой отказ работать у него так, словно я был сыном епископа, заявившим отцу о своем неверии в существование Бога. Разразилась сцена, затянувшаяся на всю ночь. Он сказал, что больше не даст мне ни цента, обещал лишить наследства. У него ветхозаветные представления об отношениях отца и сына. Он мог бы стать закадычным другом мистера Баретта. Моя мать заламывала руки и обливалась слезами. Вечера в нашем доме казались эпизодами из «Стеллы Даллас». Порой, слушая его пространные речи, я не мог удержаться от хохота. Тогда он заявлял матери: «Видишь, что ты наделала?» Она снова принималась рыдать. Я думаю, она установила рекорд по количеству слез, пролитых американскими матерями. А ваш отец? – спросил Брезач. – Что он сказал, узнав, что вы собираетесь стать актером?
– Он сказал: «Будь хорошим актером», – произнес Джек.
– Я вам уже говорил в прошлый раз – вы родились под счастливой звездой. У вас и отец что надо.
– Был, – заметил Джек. – Он умер.
– И тут повезло.
Брезач наполнил свой бокал. Скатерть перед юношей уже была залита красным вином.
– Как вы оказались в Италии? – спросил Джек. Ему не хотелось говорить об отце.
– Человек, снимавший документальный фильм, разорился. Под конец я все делал сам – носил камеру, договаривался о кредите с проявочной фирмой, работал в монтажной. Я вкалывал по двадцать часов в сутки. Бесплатно. Одно время питался на двадцать центов в день. Потом голодал. Заболел воспалением легких. Мать забрала меня из больницы под расписку и отвезла домой. Отец не заходил в мою комнату. Он ждал, когда я приползу к нему и, стоя на коленях, скажу, что все понял, пообещаю посвятить свою жизнь комиксам. К моменту выздоровления во мне уже созрело решение поехать в Италию. Только итальянцы создают картины, от которых честного зрителя не выворачивает в кинозале. Это единственная страна, где человеку, серьезно относящемуся к кино, есть чему поучиться. Знаете, почему итальянцы делают хорошие фильмы? Они открыто, без ложного стыда находят радость друг в друге. Они восхищаются всем итальянским – пороками и абсурдом не меньше, чем добродетелью. Они видят комедию в похоронах, порочность – в девственнице, святость и нечестивость возле одного алтаря. Когда американский артист смотрит на кого-либо из своих сограждан, он немедленно переполняется чувством отвращения. И я его понимаю, но это не может служить базисом для всего искусства.
– Почему ты решил, что хочешь обязательно снимать фильмы?
В двадцатом веке кино превратится в величайшее из искусств, – торжественно провозгласил Брезач. – Сейчас оно делает лишь первые неуверенные шаги.
Увлекшись, юноша возбужденно замахал руками.
– Вся красота, трагичность и мужество века найдут свое отражение на пленке, прочие виды творчества уступят пальму первенства кинематографу. Шекспиром этого столетия станет режиссер. И он будет работать не для нескольких сотен зрителей, понимающих один язык. Он будет творить для всего мира. Он обратится к миллионам непосредственно, не прибегая к помощи слов, и люди поймут его. Индейцы, китайцы, феллахи, пеоны, кули, фабричные рабы…
Брезач говорил почти бессвязно.
– В вонючем тесном сарае на краю земли потухнет свет, и режиссер проникнет в каждое сердце, он откроет зрителям свой мир, свое видение живого человека – черного, коричневого, желтого, белого– и его чаяний. Он станет для каждого любимым братом, наставником, творцом. Вспомните Чаплина. Кто в наше время создал царство, подобное чаплиновскому? Я честолюбив. Я претендую на подобное царство.
Брезач хрипло рассмеялся.
– Ну и, конечно, мы изгнали его, выбросили вон. В глазах всего мира он олицетворял лучшее, что создала Америка в двадцатом веке, и мы этого не перенесли. Мы не стерпели свет, который он нес, его едкий, дружеский, божественный смех и избавились от Чаплина. Вы слыхали о человеке по фамилии Макгрейнери?
Джек напряг память.
– Да, – сказал он. – Это главный прокурор штата, подписавший решение о высылке Чаплина из Соединенных Штатов.
– Вот! – торжествующе воскликнул Брезач, махнув рукой и снова расплескав вино. – Макгрейнери бессмертен. Не обойдись он так с Чаплином, Макгрейнери исчез бы так же бесследно, как лужица собачьей мочи на раскаленной мостовой. Теперь он прославился навеки. Он показал миру, что такое Америка. Макгрейнери, Макгрейнери, – запел Брезач, как безумный, – да здравствует Макгрейнери, бессмертный, вечно живой Макгрейнери, символ Америки.
– Успокойся, – сказал Джек, – на тебя смотрят.
Брезач обвел зал надменным взглядом. Лысый толстяк и его полная жена, забыв о lasagne[44], неуверенно улыбались; четверо джентльменов, сидевших за соседним столиком, перестали есть, они с недовольством смотрели на Брезача. Парень выбросил вперед руку в фашистском приветствии.
– Il duce[45], – произнес он. – Триест. Фюме. Bella [46] Ницца. Смущенные посетители опустили глаза и занялись едой.
Вероника тоже делала мне замечания, когда я громко говорил в ресторане, – сказал Брезач. – «Ты производишь столько шума, заявила она однажды, в тебе наверняка есть итальянская кровь».
– Что случилось с тобой в Италии? – спросил Джек, стараясь увести беседу подальше от Вероники. Но дело было не только в этом – его охватило любопытство. Выпитое бренди, вино, совместные поиски исчезнувшей девушки сблизили его с юношей, Джеку хотелось побольше узнать о Брезаче, словно парень был его долго отсутствовавшим младшим братом или выросшим вдалеке сыном.
– Что случилось со мной в Италии? Брезач невесело засмеялся.
– Ничего. Niente. Я написал сценарий. Пару дней поработал статистом в лагах и шлеме на съемках картины о Нероне, две недели был мальчиком на побегушках в итальянском филиале голливудской компании, которая снимала ряд сцен в Венеции.
– Ты открыл для себя нечто новое?
– Да, я понял, что самое главное – это удача, – сказал Брезач.
– Твой сценарий кто-нибудь читал? – спросил Джек. Да. Меня даже удостоили похвалы.
Он опять печально усмехнулся.
– Мне сказали – он слишком хорош, чтобы обеспечить коммерческий успех.
Покажи его мне, – попросил Джек.
– Зачем? – произнес Брезач.
– Вдруг мне удастся помочь тебе.
– Я не возьму у вас денег, – сказал Брезач. – Не пойду на сделку с врагом.
– О, черт, – сказал Джек. – Во-первых, я тебе не враг. Во-вторых, я не собираюсь давать тебе деньги.
– Тогда зачем это вам?
– Возможно, я смогу заставить Делани прочитать рукопись. Если ему понравится, он, вероятно, возьмет тебя ассистентом, – ответил Джек. – Он почти закончил одну картину, но впереди еще монтаж, озвучивание, подбор музыкального сопровождения. Делани – большой мастер по этой части. Ты бы многому у него научился. Практически уже решено, что в ближайшее время он начнет снимать здесь следующий фильм.
Говоря это, Джек подумал, что от сотрудничества Делани с Брезачем режиссер получит больше, чем юноша. Максимализм Брезача, его наивная вера в значимость кинематографа могли воскресить в душе Делани нечто давно умершее.
– Делани.
Брезач скорчил гримасу.
– Не говори ничего лишнего, – произнес Джек. – Ты хочешь, чтобы я побеседовал с ним?
– Что вами движет, Джек? – спросил Брезач. Чувство вины?
– Черт возьми, – вырвалось у Джека. – Сколько раз мне надо повторить, что я не считаю себя в чем-либо виновным перед тобой?
– Предупреждаю сразу: если я воспользуюсь вашим предложением, – сухо сказал Брезач, – я не буду считать себя вашим должником.
Я начинаю понимать, почему твой отец был в отчаянии, а мать обливалась слезами, – сказал Джек.
На лице Брезача неожиданно появилась задорная мальчишеская улыбка.
– Я начинаю действовать вам на нервы, – заметил он. – Прекрасно. В конце концов вы меня возненавидите. Мы движемся вперед.