19

19

Делани дали кислород, антикоагулянты и вызвали по рации священника. Когда автомобиль подъехал к современной белой больнице, стоящей на вершине холма среди лужаек и пальм (казалось, Рим и Калифорнию объединял единый архитектурный стиль), Делани вынесли из «скорой помощи»; монахиня спросила Джека о вероисповедании больного. Поколебавшись, он ответил для простоты: «Католик». Монахиня была маленькой розовощекой женщиной лет сорока, подвижной и деловитой; она говорила по-английски, и в ее речи слышалось смешение итальянского и ирландского акцентов, символизирующее влияние ирландской церкви в Риме.

Первым появился доктор – самоуверенный с иголочки одетый человек, который довольно долго пробыл за закрытой дверью, а выйдя из палаты, ничего не сказал. Потом пришел молодой бледный священник с манерами профессора; в его задачу входило подготовить Делани к отходу в мир иной, не усугубив при этом физическое состояние пациента. Священник покинул палату с каменным лицом; Джек решил, что Делани не успел покаяться во всех грехах. Если бы исповедь Мориса была более полной, подумал Джек, священник вышел бы из комнаты с гораздо более мрачной физиономией.

Вслед за служителем церкви примчался пресс-секретарь съемочной группы; какой-то инстинкт заставил его вернуться с площадки для гольфа. Смерть или выздоровление Делани следовало использовать в интересах кинокомпании, задействовав газеты, журналы, радиостанции всего мира. Пресс-секретарь был крупным, широкоплечим американцем, еще нестарым, но с лысиной и в очках. Он остановился перед белой дверью в конце коридора, обшитого мрамором; у его ног лежал пухлый портфель. Позже Джек узнал, что в портфеле находились экземпляры биографии Делани; пресс-секретарь подготовил ее сразу после того, как занял свою должность. Джек посмотрел фотоснимки, прочитал биографию. Снимки были сделаны лет десять тому назад. Делани выглядел на них молодым, энергичным, полным сил. В биографической справке из всех жен Делани упоминалась лишь последняя; о неудачных фильмах не было сказано ни слова. Жизнь Делани представлялась там как торжественное шествие от одного успеха К следующему.

– Вам понравилось? – спросил пресс-секретарь Джека, когда тот добрался до последней строчки текста.

– Когда я буду умирать, – сказал Джек, – напомните мне заказать вам мой некролог.

Американец добродушно рассмеялся.

– Меня нанимают не для того, чтобы я «раздевал» клиента, – заметил он.

Фамилия этого человека была Фогель. Нагрудный карман его спортивной куртки был набит сигарами; иногда он подносил сигару к своим губам. Затем, вспомнив о том, что он находится в двух шагах от смерти и прессы, с досадой убирал сигару в карман, соблюдая приличия.

Фогель побеседовал с Брезачем, тоже стоявшим у окна; парень глядел на сад и беспрестанно курил. Затем Фогель вернулся к Джеку и прошептал:

– Уведите отсюда этого мальчишку.

– Зачем? – спросил Джек.

– Я не хочу, чтобы до него добрались репортеры, – пояснил Фогель. – У него предвзятое отношение к нашему герою.

Фогель кивнул в сторону закрытой двери.

– Я уверен, он не станет молчать.

Джек признал, что опасения Фогеля были не напрасны. События этого утра в интерпретации Брезача могли свести на нет эффект от восторженного некролога. Джек подошел к Брезачу и сказал парню, что ему нет смысла здесь оставаться. Брезач кивнул. Он казался подавленным, потрясенным, по-юношески неспособным принять внезапную беду, которая может постичь стареющую плоть.

– Просто не верится, – сказал Брезач. – В нем было столько энергии, когда он сидел на коне. Казалось, он будет жить вечно. Скажите ему, что я не отказываюсь от тех моих слов, но сожалею, что произнес их.

– Черт возьми, Брезач, – произнес Джек, – сегодня воскресенье. Дай отдых своей цельности. Поезжай домой.

Он говорил резким раздраженным тоном. Теперь, когда Делани был беззащитен, Джек испытывал потребность уберечь его от любых нападок.

– Я надеюсь, он поправится, – произнес Брезач. – Хоть это вы можете ему передать?

– Хорошо, хорошо, – обещал Джек.

Брезач бросил последний взгляд на белую дверь и медленно зашагал к лифту; в это время в коридоре появился первый репортер, сопровождаемый фотографом.

Джек направился к телефону, стоящему в комнате медсестры; он сделал вид, будто не имеет к Делани никакого отношения. Ему не хотелось общаться с журналистами.

Он позвонил в Гранд-отель и попросил позвать Клару Делани. Долгое время трубка молчала; Джек уже собирался опустить ее, но тут он услышал тихий, неуверенный голос Клары.

– Клара, – произнес Джек, – я нахожусь в больнице Сальваторе Мунди…

– Я знаю, – равнодушно ответила Клара. – Мне уже звонили. Я все знаю.

– Когда ты приедешь? – спросил Джек. – Хочешь, я заеду за тобой?

– Не утруждай себя, Джек, – отозвалась Клара. – Я к нему не поеду.

И она положила трубку.

До одиннадцати часов к Делани пускали только врача, священника и медсестер. Фогель устроил на первом этаже нечто вроде пресс-бюро, но большая часть газетчиков покинула больницу после того, как были сфотографированы доктор, Джек (вопреки их протестам), Тачино, Тассети и Холт, которые днем прибыли в лечебницу и находились неподалеку от палаты Делани.

Джек не знал, что удерживало их в этом полутемном коридоре; он не смог бы внятно объяснить, что заставляет его самого оставаться здесь. Будучи не в состоянии ясно сформулировать мотивы своего поведения, он смутно ощущал, что его преданность помогает Делани бороться со смертью. Джек чувствовал, что, пока он, здесь, Морис не умрет. Он не сомневался в том, что при первой же возможности Делани позовет его, даст какие-то указания. Джек знал, что скоро он понадобится Морису для связи с внешним миром. Пока эта связь не была установлена, Джек не мог уехать отсюда.

Остальные люди, наверно, понимали, что своим присутствием они никак не помогают Делани, но никто не заговаривал об этом вслух. Они по очереди сидели на двух деревянных стульях, поставленных санитаркой в конце коридора возле окна.

Доктор сообщил, что состояние Делани не более тяжелое, чем можно ожидать при подобных обстоятельствах, но принимать посетителей ему нельзя. Врач сказал об этом по-итальянски для Тачино и Тассети, а потом повторил фразу на безукоризненном английском для Джека и Холта. Доктор имел привычку говорить шепотом, отчего произносимые им слова наполнялись зловещим тайным смыслом, а его собеседникам приходилось напрягать слух. К одиннадцати часам вечера врач начал действовать Джеку на нервы.

Тачино и Тассети беспокойно мерили шагами коридор, каблуки их туфель стучали по каменному полу; они весь вечер что-то тихо, взволнованно обсуждали. Иногда тон их беседы повышался; Джеку казалось, что они продолжают давний нескончаемый спор, который периодически стихал после каждых пятидесяти очередных реплик, потом разгорался вновь.

Холт спокойно стоял у окна; на губах его застыла еле заметная улыбка. Сомбреро, аккуратно повешенное на вентиль отопления, выглядело как кусочек Оклахомы, невесть как занесенный в римскую больницу.

Я беседовал с доктором, – сказал Холт, – и у меня сложилось мнение, что Морис не умрет. Врач, конечно, ничего не обещал. Они никогда не дают таких обещаний, чтобы в случае смерти пациента не оказаться в затруднительном положении, и тут я их понимаю. Но некоторые из моих друзей-нефтедобытчиков пережили подобное несчастье. Переутомление… Это послужило одной из причин, заставивших Маму настоять на том, чтобы мы проводили половину года в Европе. Если жизнь приносит тебе радость, не стоит загонять себя работой в гроб, верно, Джек?

– Да, – согласился Джек.

– Однако Морис меня удивил, – сказал Холт и покачал головой; на его седых волосах сохранился ровный след от шляпы. – В нем было столько жизненных сил. Он, конечно, много работал, но, думаю, тут сыграло роль нечто иное. У меня есть одна гипотеза, Джек… —

Он замялся.

– Вы позволите мне сказать честно?

– Разумеется.

– Я знаю, что Морис – ваш старый друг. Смею надеяться, и мой тоже. Я горжусь этой дружбой, – серьезно произнес Холт. – Я говорю сейчас как его друг. Не хочу, чтобы вы подумали, будто я осуждаю или критикую больного человека за его спиной. Джек, я заметил, что Морис непомерно честолюбив. Я прав? Или мой вывод несправедлив?

– Нет, – произнес Джек, – вы правы.

Сейчас его честолюбие не удовлетворено, – сказал Холт. – Это способно оказать пагубное воздействие на сердце, верно?

– Думаю, да, – согласился Джек.

Холт спокойно посмотрел в окно, за которым моросил мелкий дождь и блестели в темном безветрии пальмы.

– Почему-то раньше, – сказал Холт, – до моего приезда сюда, мне никогда не приходило в голову, что в Риме идут дожди.

Он откашлялся.

– Другой особенностью Мориса является то – и опять, не воспринимайте это как критику в его адрес, – что он не ведет нормальную семейную жизнь.

Джек улыбнулся, отметив ту деликатность, с какой нефтедобытчик говорил о другом человеке.

– Если честолюбие человека не удовлетворено, – продолжал Холт, не отводя взгляда от окна, – и он не сдается, продолжая вести борьбу, как Морис, – учтите, я восхищаюсь им за это – и если в то же время у него дома напряженная обстановка, он не находит там покоя, неизбежно где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами происходит срыв. Мне повезло, – добавил он. – Встретив Маму, я понял, что никогда больше не посмотрю на другую женщину – ну, вы понимаете, что я имею в виду. Морис не был столь удачлив, да, Джек?

– Он замечал других женщин, – сказал Джек. – Если вы считаете это невезеньем.

– И все же, – произнес Холт, – он не умрет. У меня чутье на такие вещи. Однажды я вошел в комнату и увидел человека, казавшегося совершенно здоровым, только что успешно прошедшего медицинское обследование для оформления страховки; оставшись наедине с Мамой, я сказал ей: «Его похоронят в этом году». И я оказался прав.

Посмотри на меня, миллионер, повнимательней, хотелось сказать Джеку. Что ты думаешь обо мне? Что скажешь своей Маме в тиши спальни?

– Я не испытываю дурного предчувствия в отношении Мориса Делани, – сообщил Холт, – и, когда меня пустят к нему, я скажу ему об этом. Более того, я объявлю ему о том, что контракт будет заключен. Я финансирую три его следующие картины.

Это очень великодушно с вашей стороны, Сэм, – сказал Джек, снова, как и во время первой встречи с Холтом, тронутый его добротой.

– Великодушие тут ни при чем, – возразил Холт. – Это бизнес. Я получу большую прибыль. Но у меня есть одно условие…

Холт замолчал.

Джек с любопытством ждал, что скажет американец. Одно условие. Какое? Делани должен, как выразился Холт, вести нормальную семейную жизнь? Забавный пункт соглашения. Одна из договаривающихся сторон обязуется в течение всего срока действия контракта ежевечерне в восемь часов обедать дома со своей женой.
[1] [2] [3]