(Синявский Андрей Донатович). Голос из хора (10)

Но каков самоуверенный, просвещенный Рим! И каков этот голос: "Боги уходят" - перемещение центров, культур и путей истории, начинающееся всегда - с храма!

...Что за сон привиделся мне вчера! Резкость в ощущении цвета и запаха оставляет уверен-ность, что в душе у нас выстроен дом, где давнопрошедшие образы сохраняются, как в музее, способные в любой момент оживать и возвращаться на прежнее место, продолжаясь уже вне времени, вне пространства, так что даже страшно таскать за собою этот запас. Цвет был зеленый, прозрачно-зеленый, похожий на камень, на кристалл, - чистый кусок затвердевшего цвета, излучавшегося у тебя из очей, но представленного теперь в каком-то отдельном значении - цвета. А следом за тем, безо всякой связи, тоже как абсолютное качество, приснился запах отца, столь отчетливо слышимый, что я его сразу узнал и подивился во сне точности ощущения, которое по памяти сейчас я не смог бы воспроизвести наяву. Неожиданность не в сюжете, подсказанном, по всей вероятности, моими дневными мыслями и письмами к тебе, но - в фактической очевидности образа и беспримерном соответствии этого призрачного материала - действительности. Если ду-ша прочнее вещей и держит их в себе так крепко, то, может быть, вещи тоже никогда не умрут?..

Что ребенку надо? - быть подле отца с матерью. Не так ли душа наша тоскует - когда и где?

В иконе Успения Пресвятой Богородицы, сколько помнится, Сын принимает на руки душу Матери. Беленькая фигурка похожа на спеленутого ребенка и дает нам повод представить, что душа в самом деле имеет детскую внешность.

Однако формально схема воспроизводит, могут возразить, не душу как таковую, но тело Богоматери, взятое вскоре на небо и обернутое в саван. Его малость объясняется, возможно, принятым в иконе соотношением величин физических и небесных. В целом же в композиции сомкнуты, как обычно, разные времена-повороты единого в общем События.

А все равно эта свечечка на руках так и тянет сказать: душа и дитя.

...Снег хорош еще тем, что идет ни к чему и дает лишь отдаленную, косвенную пользу. Снег безо всяких намерений. Не то, что дождь. Даже не то, что солнце. Он бескорыстен, бесцелен.

- Конь такой белый, что его и не видно, когда он по снегу скачет.

Чтобы написать что-нибудь стоящее, нужно быть абсолютно пустым.

Не устаю удивляться тому, как писатель ничего не знает, не помнит, не умеет, не может и этой немощностью своей - всем бессилием высказать что-либо путное - обращен ко всему свету, и только тогда он что-то может и знает.

Рисунки Матисса я люблю больше его живописи. В отличие от других художников, у которых рисунок вспомогателен и служит эскизом к картине, матиссовские картины всплывают в памяти эскизом к его рисункам, которые, как ни странно, идут дальше по тому же пути - чистого цвета.

...Измеряю жизнь количеством стрижки.

Мне нравится замедленность здешнего существования по сравнению с обычным ритмом жизни, которым, хотят - не хотят, руководствуются на воле, для того чтобы поспеть на автобус, на службу, в кино. Поэтому мысль в лагере течет как бы естественнее, без ухищрений разума кого-то опередить. Торопишься лишь в отдельных, локальных случаях, но в более обширном значении перестаешь спешить - (куда?). И бытие раскрывает шире свои голубые глазки.

Чему учит жизнь, так это быть благодарным. На стандартный вопрос - как поживаете? - в молодости отвечаешь: "ничего" (с оттенком - "неважно"), в зрелости : "нормально", в старости: "слава Богу".

Чтобы душа была тиха и чиста.

Из богослужебных текстов на праздник Успения Богоматери выяснилось все же, что на руках у Сына - душа. И еще прояснилась одна загадка: значимость этого праздника на Руси, отчего самым распространенным с древних времен храмом был у нас - Успенский. Более половины названий, если считать по кафедральным соборам, - Успенские*. Не несет ли Успение, помимо почитания Матери, признаки пасхального чуда, которому в Православии отводится первое место (в отличие от Запада, где во главе - Рождество)? Служебный праздничный текст, оказалось, протягивает ниточку - на Успение задостойник гласит (по староверческой записи - другого нет под руками): "Побеждаются естества уставы о тебе дево чистая, девствует борождество и живот обручает смерть, по рождестве дева и по смерти жива..."

* Еще много Преображенских, но сравнительно мало Рождественских (зато много - Рождества Богородицы), - по описи ранних веков.

Величайшее чудо на свете в том и состоит, что "побеждаются естества уставы" - смерть попирается и в гробе и в семени. Почти как на Пасху Христову - "живот обручает смерть", знаменуя воскресение-вознесение Пресвятой Богородицы. Как же не праздновать нам это двойное чудо, двойную победу над уставами естества!..

Ты заступница святая,

Ты родная наша мать,

Не по тебе ли, дорогая,

Нам придется пострадать?

Ты жалела всех нас, грешных,

И воспитала, как дитя.

Пришло времечко такое

Мы забыли про тебя.

В чуткий звон ты ударяла,

Каждый день во храм звала.

Отчего же, дорогая,

Ты стоишь, как сирота?

Куда делась, куда скрылась

Вся земная красота?

Ты отворь ко храму двери,

Возбуди наши сердца,

Мы не видим, мы не слышим

Божье слово никогда.

(Духовный стих)

Недавно в статье М. А. Ильина "О единстве домонгольского русского зодчества" была сделана попытка разграничить византийский и русские храмы на принципиальной основе разного миросоз-нания, а не по формальным частностям, как это делается обычно. А именно, сопоставляя Софию Киевскую, выполненную в византийской традиции, с Софией Новгородской и последовавшими за нею постройками, автор показывает, как переместился акцент с внутреннего пространства на внешнюю форму храма, повлекший русскую архитектуру по пути декоративизма, что увенчалось собором Василия Блаженного в Москве.

Все это похоже на правду. Киевская София смотрится у нас одиноко, выделяясь и своим глубоким внутренним дыханием, и внешней непрезентабельностью по сравнению с собственно русскими формами. Вопрос мотивы. Русская церковная архитектура, по Ильину, вернулась к язычеству. И хотя никаких сведений о том, как выглядел и что представлял собою славянский языческий храм, мы не имеем, Ильин полагает, что внешняя форма там играла первостепенную роль, поскольку все эти святилища служили объектом поклонения и, значит, были рассчитаны на внешнее восприятие.

"Можно думать, что введение на Руси христианства не изменило отношение к сакральному сооружению. Именно по этой причине внутренняя пространственность византийского храма, взятого за образец, утратила свои свойства, в то время как внимание к внешней архитектурной форме сильнейшим образом возросло. Иными словами, в XII в. наши предки как бы вернулись к древнему пониманию архитектуры культового сооружения. Правда, христианский храм был рассчитан уже на внутреннее богослужение, он стал доступнее для рядовых прихожан, но все же в его архитектуре продолжала сказываться идея, восходящая к глубокой древности - идея храма как объекта поклонения, как местопребывание божества. Подобное отношение к храму и опреде-лило известную безучастность и равнодушие зодчих к разработке внутреннего пространства и, наоборот, их повышенное внимание к внешней архитектурной форме. Последняя, как конкретная материальность, была ближе практическому мышлению русского человека эпохи средневековья, нежели достаточно абстрактное, скорее ощущаемое, нежели видимое, внутреннее пространство храма, отвечавшее абстрактному пониманию божества византийскими схоластами и мистиками".

Любят ученые люди поворачивать русский народ к язычеству. Для атеистов язычество все же приятнее христианства. Этим объясняется, между прочим, ни с чем не сравнимый, еще в XIX веке, успех "Слова о полку Игореве" - за счет всей христианской литературы Древней Руси. А не менее яркий и самобытный, чем "Слово", Киево-Печерский Патерик - забыт. Но если даже согласиться на языческую традицию в русском православном народе, то в сфере церковного строительства она выражалась больше отталкиванием от опасных соблазнов, нежели возвращени-ем к старым и еще влиятельным идолам (как чорта предпочитали не изображать на Святой Руси, оттого что слишком реально представляли его и боялись).

Что же касается храма как объекта поклонения и местопребывания божества, то нет причин таковому непременно облекаться во внешнее великолепие. Это было бы слишком просто и грубо. Напротив, здесь скорее напрашивается иной подход - влечение к заведомой скромности и нивелированности вместилища. Так, еврейская скиния, очевидно, не блистала роскошью формы. Присутствие Бога на земле ознаменовано по преимуществу тайной, сокровенностью места. "Господь сказал, что Он благоволит обитать во мгле..." (Третья книга Царств, 8, 12). Есть много поводов думать, что и у нас языческие святилища-капища, именно как объект поклонения и местопребывание божества, обыкновенно не бросались в глаза красотою внешней разделки. Должно быть, идолы жили в лесу, в пещере, в ямке - сокровенно, невзрачно.

Иное дело христианский храм на Руси, в котором преобладание архитектурной формы над внутренней пространственностью, возможно, крепче всего зиждилось на нашей излюбленной, национальной религиозной идее Покрова, несшей в себе не языческое, но до конца православное, хоть и русское, понимание. Русская церковь - Покров. Внутри - не бесконечность пространства, не космос, не гармония сфер, но прежде всего - тепло, защита, уютность. Наши предки имели обычай греться в церкви, хранить казну, спасаться от злой осады. Войти в русский храм - в этом есть что-то от того, как мы влезаем под одеяло, накидываем шубу на голову. А шуба та - с Божьего плеча, и внешне ей, как Покрову, надлежит цвести и блистать. Небо в звездах - строя собор, мы укутываемся в звездное небо, одеваемся в снежные ризы зимы, в растительное переполнение лета - мироздание (ибо всякий храм мироздание) расстилаем покровом, ковром. Преимущественная декоративность русской архитектуры - отсюда (иногда в ущерб конструктив-ности): не как построить, а чем укрыться.

Русской идее Покрова, отраженной в церковном зодчестве, созвучно (по внутренней уютности и интимности этой идеи) следующее признание - у Лескова в рассказе "На краю света" (речь идет о чувстве Божьего покровительства, которое в рассказе Лескова переживает мальчик, спрятавшись в бане, под полок, от грозившего ему наказания):

"- Да ведь как я, Владыко, Его чувствовал-то! Как пришел Он, батюшка мой, отрадненький! удивил и обрадовал. Сам суди: всей вселенной Он не в обхват, а, видя ребячью скорбь, под банный полочек к мальчонке подполз в дусе хлада тонка и за пазушкой обитал...

Я должен признаться, что я более всяких представлений о божестве люблю этого нашего русского Бога, который творит себе обитель "за пазушкой". Тут, что нам господа греки ни толкуй и как ни доказывай, что мы им обязаны тем, что и Бога через них знаем, а не они нам Его открыли; - не в их пышном византийстве мы обрели Его в дыме каждений, а Он у нас свой, притоманный* и по-нашему, попросту, всюду ходит, и под банный полочек без ладана в дусе хлада тонка проникает, и за теплой пазухой голубком приоборкается".

* собственный, домашний.

Здесь, конечно, автор не удержался, чтобы в русском смирении не превознестись перед "пышным византийством". Пышности и у нас хватало. Но если взять эту "пазушку", разукрасить ее сверху с пониманием, кто укрывает, мы и получим нашу искомую архитектурную форму - Покрова.
[1] [2] [3] [4]