словесном я ценю только дикое мясо,
И до самой кости ранено
Все ущелье криком сокола
вот что мне надо.
Все произведения мировой литературы я
делю на разрешенные и написанные без
разрешения. Первые - это мразь,
вторые - ворованный воздух. Писателям,
которые пишут заранее разрешенные вещи,

(Синявский Андрей Донатович). Литературный процесс в России (2)

[1] [2] [3] [4]

Сколько мы ни боремся за соблюдение социалистической законности, сколько ни подписываем международные "Декларации прав человека" (смотря какого человека!), над нами властвует эмоциональное, художественное восприятие слов, пусть те слова будут какими хотите юридическими и сколь угодно научными. Тоже мне - нашли простачков, "хуманность" там всякую развели, "хнишки", "едеолохию". Так ведь ваша "хуманность" хуже татарского ига ("ихи"). Иго - оно кончено (в случае чего и потянем), а вот "литература", "искусство" - это неизмеримо змеинее: потому что - тихой сапой.

Я опять склоняюсь к жалости и снисходительности к власти. Вы не представляете, как им больно, физически и душевно больно, переживать весь этот, с позволения выразиться, "литературный процесс".

Он выходит на авансцену истории, на трибуну, и читает по бумажке (тоже ведь трудно!) заготовленный референтами текст:

- Хаспада! Ляди и жантильмоны!

И все, сколько есть, господа (во всяком случае - в России) смеются. А он думает, смутно припоминая, что, закончив два института и при знании трех языков, должен еще что-то объяснять и доказывать этой, будь она проклята, ынтылыхэнсии. "Ну, думает, змеи, попадетесь вы мне в хорошую погоду - под танки!" И говорит, с надрывом, через силу произнося бессмысленные слова:

- Дифствитяльнысть и исхуйство!

И обводит всех черным, печальным, немигающим оком, и печально помавает бровями - чтоб не смеялись. И все, смекнув, чем тут дело пахнет, стихают. И с серьезными лицами слушают международный доклад о новом, еще высшем подъеме и о все более глубоком внедрении писателей в жизнь.

"Бабу бы - вместо жизни - поставить раком!" - думает он между тем, поигрывая бровями, отпив, с глубоким вздохом, полстакана нарзана. "Танками бы вас всех! Танками!" ("Шаечками! Шаюшечками!..")

Последние слова (в скобках) заимствованы из анекдота. Лишь анекдот в недавние времена сохранял ту исключительную, спонтанную жизнестойкость, которая присуща искусству и знаменует что-то большее, чем свобода слова. Сколько на анекдот ни дави (за него в свое время давали и по пяти, и по десяти лет - "за язык"!), он от этих репрессий только набирается силы, причем - не силы злобы, но - юмора и просветления. Анекдоты в течение тридцатилетней ночи и до сих пор сияют, как звезды, в ночной черноте. Да еще доносилась с окраин России блатная песня... Два жанра русского фольклора пережили расцвет в двадцатом столетии - в самых безысходных условиях - и исполнили в некотором роде (когда ничего еще и не грезилось) миссию Самиздата, предполагающего ведь не один только факт публикации на пишущей машинке, но - и это важнее - идею преемственности, традиции, развития, когда один человек что-то скажет, напишет, а второй это сказанное подхватит и продолжит. Будущее русской литературы, если этому будущему суждено быть, вскормлено на анекдотах, подобно тому как Пушкин воспитался на нянюшкиных сказках. Анекдот в чистом виде демонстрирует чудо искусства, которому только на пользу дикость и ярость диктаторов...

До сих пор мы не вышли из полуфольклорного состояния. Когда словесность не имеет силы расправить крылья в книге и пробавляется изустными формами. Но эта участь (участь всякого подневольного искусства) по-своему замечательна, и поэтому мы в награду за отсутствие печатного станка, журналов, театров, кино ("И чего-чего у нас только нет! И крупы нет, и масла нет..." - из анекдота) получили своих беранжеров, трубадуров и менестрелей - в лице блестящей плеяды поэтов-песенников. Я не стану называть их имена - эти имена и так всем известны, их песни слушает и поет вся страна, празднуя под звон гитары день рождения нового, нигде не опубликованного, не записанного на граммофонную пластинку, поруганного, загубленного и потому освобожденного слова.

У меня гитара есть

Расступитесь, стены

Век свободы не видать

Из-за злой фортуны,

Перережьте горло мне, Но только не порвите

Так поют сейчас наши народные поэты, действующие вопреки всей теории и практике насаждаемой сверху "народности", которая, конечно же, совпадает с понятием "партийности" и никого не волнует, никому не западает в память, и существует в разреженном пространстве - вне народа и без народа, услаждая лишь слух начальников, да и то пока те бегают по кабинетам и строчат доклады друг другу, по инстанции, а как поедут домой, да выпьют с устатку законные двести грамм, так и сами слушают, отдуваясь, магнитофоннные ленты с только что ими зарезанной одинокой гитарой. Песня пошла в обход поставленной между словесностью и народом, неприступной, как в Берлине, стены и за несколько лет буквально повернула к себе родную землю. Традиции старинного городского романса и блатной лирики здесь как-то сошлись и породили совершенно особый, еще неизвестный у нас художественный жанр, заместивший безличную фольклорную стихию голосом индивидуальным, авторским, голосом поэта, осмелившегося запеть от имени живой, а не выдуманной России. Этот голос по радио бы пустить - на всю страну, на весь мир - то-то радовались бы люди...

А что поется по радио? Да по радио нынче ничего не поется, и вы можете это легко проверить, если проснетесь пораньше и послушаете, что творится в эфире ровно в шесть часов по московскому времени. Начинается день, и он, естественно, начинается с гимна. Попробую припомнить слова:
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.