Мать и мачеха (4)

Полковник Карев понял: головы ему не сносить. Выхватил револьвер и нам: "Бегом!" Пока я его догнал, он уже лежит под сосной. Не сразу сообразил, что произошло. Раскинулся на снегу белый тулуп. Тулупы были только у Карева да у комбрига. Говорит мне тулуп тихим интеллигентным голосом: "Ложитесь! Вы же видите, что творится! Позвоните, чтоб саперы меня вынесли..."

Тут начала нас гвоздить артиллерия. Огонь такой, что все сметет.

Был у меня в мешке сухарь. Дикие мысли приходят перед смертью. Убьют, ранят -- мелькнуло -- пропадет сухарь. Стал его грызть, доел весь.

Тихо стало. Не к добру эта мертвая тишина. И точно! Идут танки. Лупят прямой наводкой: "Шурух! шурух!" Двое солдат лежали с противотанковыми ружьями. "Бейте по гусеницам!" -- кричу им. "Шурух!" -- Поникли головы бронебойщиков. Одни вещмешки торчат над снегом.

На железнодорожной насыпи светопреставление. Здоровые карабкаются на насыпь, раненые, не в силах подняться, хватают их за ноги, стаскивают вниз. Озверели все. Слышу, как ухнула тяжелая мина. И почувствовал боль в ноге. Инстинктивно двинул ногой. Болью как пронзило. Вату из зимних штанин вырвало, она выпучилась, набухая кровью. Долго кричал: "Ребята! Ребята!"

Кто-то схватил меня за ватник, точно снегу за ворот натолкал. Поволокли за насыпь, которая так и осталась тогда немецкой. Успели...

У медсанбата положили на снег, подошел майор, начхим бригады, говорит:

-- Ну, младший лейтенант, тебе пистолет уже не нужен. Оказывается, прислали его на войну без оружия, с пустой кобурой. Отдал пистолет. Забылся в дреме, чувствую, кто-то пытается валенок стащить с ноги. Я пошевелился, тот отскочил. Похоже, шуровали возле медсанбата мои саратовские. А может, и не они...

Пять суток по ночам вывозили нас, раненых, из "могильного коридора". Стояли часами. Вывезли в Малую Вишеру. Стали снимать с полуторки: кто живой, а кто уж отдал Богу душу...

В госпиталях, в городах Шуе и Ижевске, продолжались наши ночные "лейтенантские страдания". Трудно было поверить нам, юнцам, что нас, четверть миллиона людей, отправили на заведомое истребление. В непроходимые топи. Непроходимые даже для конницы. Монголы тут остановились. Не могли пройти далее. То-то нам всегда грозили. Обморозишься -- рассматривается как членовредительство. Трибунал. Потерял лопату -- трибунал. Даже за кровавый понос пытались судить. И судили, пока судьи не стали бегать в отхожее место...

И никого не пытались спасти. Ни одного человека. Даже когда все танки и пушки, введенные в прорыв, утонули в Синявинских болотах. Спасшихся бегством, больных, обмороженных, затолкали в проверочные лагеря и тюрьмы как "окруженцев", которым нельзя доверять. Списали нас как потери, когда мы еще были живыми. Провернули четверть миллиона, как в мясорубке, и все!

А потом все свалили на Власова; на кого ж сваливать, как не на изменника!

Повесили его, и концы в воду.

Так это было! Под Киевом, под Харьковом, в Синявинских болотах -- всюду в годы разгрома. Мы -- дети этих лет, дети разгрома, нас миллионы, живых и погибших, суд казнил перебежчика, мы это поняли. Но почему тот же трибунал не судил тех, кто обрек нас на заведомую смерть? Ведь о каждом нашем шаге знали ТАМ, не случайно командир бригады показывал пальцем на небо. Почему не казнили за массовое убийство, безжалостность, бесчеловечность? Напротив, дали Сталину звание Генералиссимуса и по сей день твердят, что он, конечно, с одной стороны, убийца миллионов, но зато с другой стороны...

Задурили всему миру голову: объявили Сталина творцом победы. Даже в его послевоенную речь, в которой он благодарил русский народ за терпение, приписали (с его согласия, конечно!) к слову "терпение" прилагательное "разумное"...

Я ни разу не слышал на войне, чтобы клич "За Родину -- за Сталина" произнес боевой офицер. В атаку нас бросал свисток или другой сигнал. На худой конец, матерная брань. "...За Сталина!" кричали, как правило, на митингах политработники, которых мы остерегались: они были первыми доносчиками. А чаще всего эту торжественную тираду воспроизводили в газетных очерках и в послевоенных романах о войне.

Вот уже тридцать лет говорят о культе Сталина. Но никогда не упоминают тех, кто его насаждал с энтузиазмом, а порой со свирепостью.

Нет, мы, окопные люди, имели все основания недолюбливать и кликуш-политработников, и стукачей СМЕРШа, хотя проклинали вовсе не их, и не Сталина -- "Генералиссимуса" и "творца всех побед", а свою судьбу.

Исаак ХОНДО

КРЫМЧАК ИЗ ГОРОДА КАРАСУБАЗАРА

Крымчак -- это я, Исаак Хондо. Мы жили в Крыму тысячу лет. По другим исследованиям -- более двух тысяч. Почему у нашей семьи японская фамилия -осталось невыясненным. Нас не вырезали -- ни Золотая Орда, ни русские самодержцы, которым, правда, приходилось служить. Дед мой был николаевским солдатом, провел в казармах 25 лет, отец надел фуражку с гербом империи в первую мировую. Тогда же и я. Только у меня герб был не солдатский, а гимназистский. Это было время непонятных для меня заварушек. Когда кончал гимназию, по городу Карасубазар шли и шли войска. Я еще не знал, что это войска генерала Врангеля, уходившие из Крыма. Впереди гарцевали на взмыленных конях терские казаки, проплыл матерчатый транспарант, укрепленный на повозке: "БЕЙ ЖИДОВ, СПАСАЙ РОССИЮ!" На обратной стороне транспаранта, однако, признавалось банкротство идеи: "ВСЕХ ЖИДОВ НЕ ПЕРЕБЬЕШЬ И РОССИЮ НЕ СПАСЕШЬ".

Я читал лозунги вслух, вокруг стояли неграмотные крымчаки. Читал весело, убежденный, что эти русские надписи к нашей семье никакого отношения не имеют. И казалось, действительно не имели. У евреев в царских паспортах была красная вкладка со словами: "Паспорт действителен в тех районах, где евреям жить дозволено". У отца не было в паспорте такой бумажки. Было вписано четким писарским почерком: "Вероисповедование: иудейское; национальность -- крымчак".

В моем дипломе, выданном в 1927 году, значилось несколько иначе: "Национальность -- крымчак (крымский еврей)".

В документах моих детей отразились новые изменения: "Национальность -еврей". И никаких крымчаков!..

В этой документации, на мой взгляд, отразилась, как в зеркале, вся национальная политика Советского Союза, расстававшегося с интернационализмом...

Я человек, увы, немолодой. Родился в 1903 году. В 1938 году "вознесся живым на небо", как говаривали мои веселые коллеги-врачи. Ведал кадрами в Народном комиссариате здравоохранения в Белоруссии. Был несколько лет начальником отдела кадров Народного комиссариата. И, как легко понять, видел "интернационализм" и в кавычках, и без кавычек.

Есть такое растение на нашей земле, называется "мать-и-мачеха". С одной стороны лист гладкий, шелковистый -- мать, с другой шершавый, жестковатый -мачеха. Я застал еще то время, когда власть была крымчакам матерью. Открыла дорогу в жизнь...

Поэтому я расскажу все по порядку. И о матери, и о мачехе.
[1] [2] [3] [4]