Мать и мачеха (5)

В довершение всех моих испытаний пришла какая-то комиссия и отдала приказ: после выздоровления сдать этого ребенка в детский дом. Такого унижения я не заслуживала. С этого дня мне сразу стало 16, а иногда и 17. Пятнадцать мне уже не было никогда! И под пыткой не призналась бы...

Дня два я была занята тайным делом: сушила под простыней деньги, которые оказались со мной. Матросы на подлодке сунули мне их слипшимся комком, такими, какими нашли в кармашке моих трусов. Я дала деньги санитарке, и та притащила мне солдатскую одежду. Сапоги принесла морские, до пупа, и самые большие, 46 -го размера. Думаю, что бравый солдат Швейк выглядел более воинственно, чем я. В таком виде я шествовала по Кронштадту, где, естественно, никогда не была. Прежде всего купила себе эскимо. Мороженое в шоколаде на палочке, такое же, какое было в Вентспилсе. Это меня несколько ободрило. Облизывая мороженое, я принялась расспрашивать, как мне пройти к вокзалу, чтобы уехать в Ленинград. Мой русско-латышский язык был окончательной уликой. "Шпионка!" -- закричала толпа. От разъяренной толпы меня спас военный патруль. Я ввалилась в комендатуру и упала: мои моряцкие сапоги не позволяли мне нормально ступать. Комендант поднял меня и спросил удивленно: "Деточка, ты откуда?" Я объяснила, и комендант вдруг заплакал в голос. Я никогда не слышала, чтоб мужчины так плакали. Оказалось, "Сибирь" была его пароходом. Его списали на берег по болезни. Все его друзья погибли. Комендант распорядился меня накормить и переодеть. Только других сапог не могли достать, и они сопровождали меня до тех пор, пока не попала в пехоту, где поменяли на такие же огромные, но, по крайней мере, не до пупа.

Комендант уговаривал меня остаться в Кронштадте, но я была уж так напугана морем, что и слышать не хотела о "морской карьере". "Никакой воды!" -- заявила категорически.

Я была уверена, что мои беды кончились, я на земле. Все страшное позади. Оказалось, это лишь цветочки, а вот ягодки...

1 сентября 1941 года катер доставил нас в Ленинград, над которым стелился дым. Горели Бадаевские склады; смысла этого несчастья я, конечно, не понимала. Пожар и пожар... Так как я числилась в дивизии НКВД, то, согласно бумагам, и должна была явиться в управление НКВД, на улицу Каляева, 19.

Тут мне обрадовались. Из Риги! Немецкий -- почти родной язык! И направили в 1-ю дивизию НКВД, которая вела жесточайшие оборонительные бои в районе Невской Дубровки.

Я не знала русского, поэтому не могла быть переводчиком в штабе. Была маленькой -- посчитали, не гожусь и в санитарки, которой надо таскать на себе раненых. Так я попала в полковую разведку. Если б знала, что меня ждет! Воистину, из огня да в полымя.

В разведвзводе кого только не было! Разжалованные офицеры, солдаты-добровольцы, немцы-перебежчики. Когда фронт стабилизировался, пехота зарылась в землю, у разведчиков не было ни одной спокойной ночи. То мы подползали, разрезав колючую проволоку, к немецким окопам и, вызвав порой шальной огонь, засекали огневые точки противника. То уходили за "языком". Запомнилось, как на Черной речке заметили женщину, наклонившуюся к воде. Метнулись было от нее в сторону. Но я обратила внимание на то, что у женщины короткая мужская стрижка. Шепнула это двум нашим немцам в гитлеровской форме. Они продвинулись вперед и вскоре принесли на себе немецкого офицера, судорожно сжимавшего в руке зубную щетку. Это была большая удача, немцев даже наградили именными часами...

Но самая трудная операция разведки, в которой участвовала, -- захват штаба, где мы должны были достать шифры.

Наши командиры были, надо сказать, не очень обеспокоены сохранением секретов. По телефону кричали: "Гроб! Гроб! Я -- могила. Перехожу на прием!" Или: "Огурцы кончились!", "Семечек не хватает!", хотя немцам давным-давно было известно, что "огурцы" -- это снаряды, а "семечки" -- патроны.

Немецкий шифр был неизвестен. Мы перехватывали их морзянку или телефонные разговоры, где варьировались одни и те же имена: "Марта-- Эмма-Клара". Или "Матильда-- Фриц-- Антон-- Зигфрид-- Карл". Что они означают? Тогда было убито много ребят, но шифр мы достали. Взорвали штабной сейф и набили его содержимое в вещевой мешок. Едва унесли ноги. Все, кто уцелел, пережидали, лежа в сугробах, пока утихнет огонь. И кто-то спросил шепотом: "Маруська, ты жива?"

Меня берегли, как достопримечательность. Правда, я отдавала разведчикам свои табак и водку. На что они были мне! Но зато меня заваливали сахаром и, конечно, всем шоколадом, который только находили в немецких блиндажах. Можно сказать, что это была "сладкая жизнь".

Приходилось, правда, время от времени бить кулаком по зубам. Принесет герой шоколад, выпьет трофейного шнапса и тянется целоваться. Не дашь по зубам -- пропадешь!.. В конце концов разведчики стали оберегать меня от чужих ухажеров: "Коли никому, так никому"...

Когда в полку появились девчата-добровольцы из Ленинграда, нас каждый месяц тащили "на выводку", как мы это называли. В медсанбат, проверяли, нет ли болезней, не забеременел ли кто... После одной такой "выводки" командир полка спросил меня удивленно: "Маруська, ты для кого бережешься? Все равно убьют нас и черви сожрут без остатка..." Грубоватый был народ, но добрый. И справедливый. Такой воинствующей справедливости, как в окопах, я позже не встречала никогда...

И такого героизма. Героизма до самоотречения.

Под Ленинградом вели бои триста тысяч немецких солдат, тысячи орудий, танков, самолетов. В июле 1942-го германский штаб перебросил сюда 13 новых дивизий. Как писал впоследствии генерал Манштейн, они хотели прорвать фронт южнее Ленинграда, с хода форсировать Неву и окружить город также и со стороны Ладожского озера. Ничто не помешало бы им выполнить свой план, если бы не контрнаступление, в которое пошли полуголодные измученные красноармейцы.

Первый удар нанесла 19 августа наша дивизия. 268-я дивизия полковника С. Донского. Нам приказали переправиться через реку Тосно, широкую здесь, как Нева, и занять деревню Ивановскую, которая была ключевым пунктом немецкой обороны. Это легко сказать -- переправиться! Те, кто не остался в реке навсегда, захватили противоположный берег и... попали в ловушку. Наш полк окружили. Дрались штыками, прикладами, кулаками. Когда мы ворвались в немецкие траншеи и огляделись, оказалось, что... некому драться. Я похолодела от ужаса. Один из разведчиков предложил сажать мертвых у стенок траншеи, надеть на них каски, чтобы создать видимость, что у нас много солдат. Наша хитрость немцев не остановила. Они подползали все ближе, наконец на бросок гранаты. Кто-то из них крикнул: "Рус, выходи по один! Плен!" Мы ответили огнем. Это был ад. Не стреляли только мертвые. Я поняла: это конец... И в это время земля поднялась дыбом. От беглого огня артиллерии начали взлетать в воздух руки-ноги немецких солдат. Один снаряд разорвался в нашей траншее, двоих ранило. Остальные, и я в том числе, смогли уйти... Только позднее узнала о том, что произошло.

Мы были на левом фланге. А на правом, метрах в ста от нас, находился в подвале кирпичного завода, кроме трех-четырех стрелков, радист-корректировщик огня Рувим Спринцсон. Кроме того, моя подруга Клариса Чернявская, санинструктор, затаскивала сюда раненых. Оба они, и Рувим, и Клариса, были ленинградцами, я их знала давно и делилась сахаром и шоколадом из фрицевских блиндажей. Далее предоставлю слово документам. Они запечатлели выступление командира нашего "клюкановского полка" майора Клюканова.

Он рассказал о Спринцсоне осенью 42-го года призывникам Невского района Ленинграда. Этот вечер транслировался по радио. "Слушал Ленинград, слушала армия, слушал флот".

"... У микрофона появился курносый скуластый человек в гимнастерке и с покрасневшими от недосыпания глазами.

-- Я расскажу вам о подвиге радиста сержанта Рувима Спринцсона, -сказал Александр Клюканов. -- Он не выйдет на эту сцену: его уже нет в живых. Радист Спринцсон пробрался со своей рацией в развалины кирпичного завода, чтобы корректировать оттуда огонь нашей артиллерии. Фашисты начали окружать завод. И тогда на КП поступила радиограмма: "Огонь на меня!". Возникло предположение, что фашисты схватили Спринцсона и послали эту радиограмму, чтобы запутать наших артиллеристов. Запросили кирпичный завод: "Сообщение не поняли, повторите!" И опять пришла радиограмма: "Огонь на меня!", "Огонь на меня!", "Огонь на меня!" -- кричал Рувим Спринцсон. Тогда полковая артиллерия обрушила на кирпичный завод шквал огня".

"Невский пятачок" -- так назывался клочок земли, отвоеванной солдатами и матросами на левом берегу Невы. Мы держались на нем 285 дней и ночей и не пропустили немцев в Ленинград. Траншейные бои за деревню Ивановскую были сродни тем боям 1941 года.

Из радиорупоров звучала песня, написанная композитором Натальей Леви. Там были слова:

...Мы умеем драться, как Клюканов,

Как Спринцсон, умеем мы стоять.

Радист Рувим Спринцсон стал подлинным героем Ленинграда. Его знали все. Его именем клялись. Это история обороны. Даже после войны я слышала эту песню: "... Как Спринцсон, умеем мы стоять..."

Ни он, ни Клариса Чернявская, погибшая вместе с ним... не стали Героями Советского Союза. Я вспоминала об этом не раз, и вот почему...

Когда началась война, один из наших соседей-латышей, напившись пьяным, кричал на улице: "Пусть только немцы придут, самолично прикончу всех евреев". Всерьез это восприняла не я, а моя мама, которая умоляла меня не возвращаться поздно домой. Я же думала об этом с недоумением: сосед не любил пограничников, которых к нему, как и к нам, подселили, а расправиться обещал с евреями... Странно!.. Не ведала я, что с этими странностями мне придется сталкиваться в ситуациях самых неожиданных...

Осенью 1941 года, когда бои поутихли (немцы стали окапываться), меня вызвали в политотдел дивизии НКВД, вскоре переименованной в 46-ю стрелковую дивизию. За столом много офицеров, видно, шло какое-то заседание. Едва вошла, меня спросили:
[1] [2] [3] [4]