Часть пятая. ЭМАНСИПАЦИЯ (8)

После этого фронт антидрейфусаров дрогнул. Дрейфуса вернули с острова Дьявола, поседевшего, больного малярией и с затрудненной речью. Его повторно судили, снова вынесли обвинительный приговор и предложили помилование, которое он принял под нажимом семьи и старого еврейского истэблишмента. Те, кому дело Дрейфуса было выгодно, вроде радикальных политиков типа Клемансо, новых интеллектуалов, как евреев, так и неевреев, пришли в ярость. «Мы были готовы умереть за Дрейфуса, – гневно писал Шарль Пеги, но сам Дрейфус – нет». А почему он был должен? Он, по-видимому, осознал, подобно многим евреям старшего поколения, что упорствовать – значит способствовать усилению, укреплению и, в конце концов, организационному оформлению антисемитизма во Франции. Согласно Леону Додэ, он говорил своим фанатичным сторонникам: «Я ни минуты не был спокоен, вернувшись с острова Дьявола». Или: «Заткнитесь все, не то я возьму и признаюсь». И иногда добавлял с еврейским юмором: «Вы же знаете, что дыма без огня не бывает». Однако к этому времени печатное слово в союзе с левыми радикалами вышло из-под контроля. Этот союз рвался к отмщению и полной победе. И он их добился. Ассумпционистов вышвырнули из Франции. Левые одержали решительную победу на выборах 1906 года. Дрейфуса реабилитировали и произвели в генералы. Пикар вырос до военного министра. Государство, находившееся теперь в руках дрейфусаров, повело сокрушительную кампанию против церкви. Таким образом, экстремисты победили дважды: организовав дело и выиграв его.

Но за все приходится платить, и в конечном итоге евреи заплатили. Антисемитизм консолидировался и оформился. После войны 1914—1918 годов Лига Шарля Морраса превратилась в профашистское антисемитское движение, ставшее одним из самых мерзких элементов режима Виши (1941—1944) и помогавшее, как мы увидим, посылать на смерть сотни тысяч евреев, французских и беженцев. Победа дрейфусаров запечатлелась в сознании многих французов как неопровержимое свидетельство существования еврейского заговора. Никто не смел сказать, что нет такого заговора, во всяком случае, никто из евреев. Жозеф Рейнах, который не только отстоял своего клиента, но и написал полную историю дела, показал в шестом, последнем, томе, сколь сильно он опасался эксцессов своих собственных сторонников и порицал их. У них не было какого-то главного вдохновителя. Ближе всех к этому стоял, пожалуй, Люсьен Герр, библиотекарь элитарной Эколь Нормаль Суперьер, но он был центром протестантского, а не еврейского кружка. Однако демонстрация еврейской интеллектуальной мощи, которую обеспечило это дело, легкость, с которой писатели-евреи теперь разгуливали по французской интеллектуальной сцене, тот факт, что девять десятых огромной библиотеки, скопившейся вокруг дела, вышло из-под пера дрейфусаров, – все это беспокоило французов, которые, в общемто, симпатизировали еврейской позиции. В журнальной публикации протестантского писателя Андре Жида от 24 января 1914 года, посвященной его другу Леону Блюму, лидеру молодых дрейфусаров-евреев и позднее премьер-министру, есть важный отрывок: «Его очевидная решимость всегда отдавать предпочтение евреям и ими интересоваться… проистекает прежде всего из того факта, что Блюм считает расу евреев высшей, призванной доминировать, после того, как она долго была в подчиненном положении, и считает своей обязанностью отдавать все силы ее триумфу… Пришло время, считает он, когда наступила эпоха евреев, и теперь важно осознать и установить их превосходство во всех категориях, во всех направлениях и всех видах искусства, знания и производства».

Затем Жид высказывает свои соображения, что евреи, как он считает, захватили французскую культуру; почему бы евреям не писать на другом языке – почему они должны писать по-французски? «Сегодня во Франции существует еврейская литература, которая не является французской… Какое значение для меня может иметь проблема обогащения литературы моей страны, если оно происходит в ущерб ее важности? Было бы намного лучше, если бы у француза не хватало сил, чтобы исчезнуть, вместо того, чтобы дать кому-то неотесанному играть роль вместо него и от его имени».

Именно такого рода аргументация начинала пугать Герцля. Фактически именно озабоченность ростом сопротивления, который наблюдался как результат массированного и весьма успешного вхождения евреев в европейскую культуру, была той силой, что толкала Герцля к сионизму даже до того, как он был свидетелем унижения Дрейфуса в то злосчастное январское утро 1895 года. Потому что в Вене, его родном городе, еврейское «вторжение» в местную культуру выглядело еще более внушительным, чем во Франции, и встречало еще большее возмущение. Он сам был участником этого процесса.

Герцль – один из самых сложных персонажей в еврейской истории. Как у Дизраэли, за его яркой театральной манерой скрывались трагические глубины. От него сохранилось огромное количество документального материала, поскольку он берег любой клочок бумаги, на котором писал, вплоть до счетов и билетов. Он родился в Будапеште в 1860 году. Его отец – банкир, потерявший все свое почти миллионное состояние, обанкротившись в 1873 году. Его мать, немецкая гуманистка и националистка, была сильной женщиной, которую называли «матерью Граччи». В стране, где слово «остюде» было самым сильным ругательством, семья называла себя сефардами; но на самом деле они были, конечно, ашкенази из Силезии, как и почти все вокруг. Его еврейское образование было отрывочным, он не знал ни иврита, ни идиша. Его бар-мицва называлась «конфирмация». Он рос, мечтая о полной ассимиляции. Целью его жизни было стать известным драматургом. Женитьба на дочери нефтяного миллионера, Юлии Нашауэр, которая принесла ему большое приданое, позволила ему жить, не утруждая себя, заниматься литературой. Он всегда был прекрасно одет, отрастил роскошную черную бороду ассирийского типа. Черные глаза романтично поблескивали. Прогуливаясь возле Венского городского театра с юным Артуром Шницлером, он хвастал: «Когда-нибудь я пробьюсь туда». Но он был не похож на австрийского драматурга; скорее, он напоминал наши, князя иудейского. Его лицо, писал Мартин Бубер, «освещалось взглядом мессии». Оно было, говорил атеист Макс Нордау, «делом рук Провидения». Франц Розенцвейг говорил, что это «доказывало, что Моисей был реальной личностью». Фрейд утверждал, что еще до встречи с ним этот замечательный человек ему снился. Другие, впрочем, были менее льстивы. Его кузен Рауль Ауэрнгеймер говорил, что он был «похож на оскорбленного арабского шейха».

Герцль пытался компенсировать недостатки своей внешности антисемитским юмором. Из Остенда он писал родителям: «На побережье много венских и будапештских евреев. Остальные отдыхающие очень милы». «Вчера был большой вечер у Грейтелей, – писал он из Берлина. – Тридцать или сорок еврейчиков и евреечек». Венские евреи славились своим черным и антисемитским юмором. Когда австрийский премьер-министр Эдуард Таафе спросил у члена парламента от Галиции Иозефа Блоха, правда ли, что архиепископ Ольмуца доктор Теодор Коэн – выкрест, тот ответил: «Не волнуйтесь, премьер, будь он все еще евреем, он не носил бы фамилии Коэн». Они шутили: «Антисемитизм ни за что не расцвел бы, не подталкивай его евреи». Некоторые евреи сознательно отказывались рожать детей, чтобы «не создавать проблемы». Другие, подобно Герцлю, рассматривали возможность их крещения. «Сам бы я никогда не крестился, – писал он, – но вообщето я за крещение. Для меня вопрос закрыт, но я очень беспокоюсь за своего сына Ганса. Я спрашиваю себя, вправе ли я делать его жизнь скорбной только потому, что так поступили с моей… Поэтому лучше крестить еврейских детей еще до того, как они смогут решать этот вопрос сами, до того, как они будут возражать и считать факт своего обращения признаком слабости. Они должны раствориться в толпе».

Но мог ли вообще еврей раствориться в толпе? В немецком мире антисемитизм имел сильную религиозную основу, в особенности на юге; на простонародном уровне его продолжало символизировать выражение «юдензау». Но чем выше вы поднимались по социальной лестнице, тем более мирской, культурный и расовый характер приобретал антисемитизм. И тут уже крещение не помогало. В XIX веке немецкая ненависть к евреям приобрела фолькиш -основу. Она начиналась с националистических бунтов против Наполеона. Ее первым крупным событием было массовое собрание немецкого Буршеншафтен («Братского движения») в 1817 году в замке Вартбург с целью сжечь «чуждые» книги, отравляющие фольк -культуру». Эта идеология, которая в XIX веке стала постепенно преобладать в Германии и Австрии, проводила резкое различие между «культурой» (доброй, органичной, естественной) и «цивилизацией» (продажной, искусственной, стерильной). У каждой культуры имеется душа, и она определяется местным ландшафтом. Посему германская культура находится во враждебных взаимоотношениях с «цивилизацией», которая космополитична и чужда. Да и кто воплощает принцип цивилизации? Та самая раса, у которой нет ни страны, ни ландшафта, ни своей культуры – евреи! Эта аргументация была типична для тех, кто вменял евреям в вину все, что бы они ни делали. Если они придерживались иудаизма гетто, это делало их чужаками. Если же они «просвещались», то становились частью чуждой цивилизации. Это фолькиш (отторжение евреев) приобретало различные формы. Скажем, возникало молодежное движение, которое бродило по Германии, бренчало на гитарах, пело песни у костра и отвергало евреев, которые вынуждены были создавать собственное молодежное движение. Эта система охватила студенческую прослойку, которая становилась все более важным элементом немецкого общества, и студенты стали изгонять евреев из своих клубов. Герцля отчислили из одного из них, прежде чем он успел уйти сам; с ним даже отказывались драться на дуэли под тем предлогом, что у евреев нет «чести», которую можно было бы потерять. Система формировала движение консервационистов, предшественников «зеленых», которые отвергали промышленность и финансистов-Ротшильдов, а особенно растущие большие города, эти питомники евреев-космополитов. В особенности фольк раздражали такие «еврейские города», как Берлин и Вена. Их библией была книга «Ланд унд Лейте» («Земля и люди») Вильгельма Гейнриха Риля, профессора Мюнхенского университета и куратора музея, который мечтал восстановить небольшие, как в Средние века, городки и освободиться от «безродного» (его любимое оскорбление) пролетариата, особенно рабочих-мигрантов, прежде всего евреев, которые и создали большие города, эту «гробницу германизма».
[1] [2] [3] [4]