Глава вторая. ПОКОРЕНИЕ МОСКВЫ (4)

[1] [2]

«Казалось, что выйдут не самого крупного калибра и не самые близкие люди, – пишет в “Исповеди…” Ельцин, – а вот когда все началось на самом деле, когда на трибуну с блеском в глазах взбегали те, с кем вроде бы долго работал рядом, кто был мне близок, с кем у меня были хорошие отношения, – это предательство вынести оказалось страшно тяжело…»

Первым слово взял Лигачев. Он обвинил Ельцина в клевете, и зал радостно вскочил, захлебываясь в овациях. Один за другим выступают секретари обкомов, члены Политбюро – Рыжков, Яковлев.

(Да-да, тот самый архитектор перестройки, столь любимый нашими демократами, о чем впоследствии старался он никогда не вспоминать.)

Ельцина обвиняют в политической незрелости, чрезмерных амбициях, безответственности, дезертирстве, бесчестии, капитулянтстве и прочая, прочая. Все 27 выступающих в выражениях не стесняются. (Только директор Института США и Канады Георгий Арбатов промямлил что-то в его защиту, за что тут же подвергся обструкции со стороны последующих ораторов.)

Даже его свердловский учитель Яков Рябов говорит о «негативных явлениях в его характере», которые, мол, он так и не сумел изжить, вопреки ожиданиям ЦК.

«Я наблюдал за Ельциным из президиума пленума, – напишет потом Горбачев, – и понимал, что происходит у него в душе. Да и на лице можно было прочесть странную смесь: ожесточение, неуверенность, сожаление – все, что свойственно неуравновешенным натурам».

О другом Горбачев не пишет. О том, что ему, как и Ельцину, недостаточно было просто низвергнуть противника: непременно надо еще и унизить его, публично раздавить, уничтожить.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Из стенограммы июльского 1957 года пленума ЦК КПСС:

Каганович: Мы имеем дело с авантюристом, проходимцем и провокатором, пробравшимся к руководству партии и государства и поставившим своею целью сделать попытку использования своего положения для захвата власти. Но это субъективная сторона дела. Какова же объективная основа, какую линию он клал в основу своей деятельности? Обычный авантюрист ставит перед собой цель личной выгоды, но когда мы имеем дело с политическим авантюристом, мы должны смотреть глубже, он подтягивал какие-то взгляды, беспринципные, безыдейные, но все же свои принципы. В отличие от идейных принципов партийца-большевика, который свою работу, свое положение, свой пост подчиняет принципам идейного служения делу рабочего класса, делу коммунизма. А авантюрист и карьерист Берия, наоборот, подчинил свое поведение, свою линию, свои принципы своим авантюрным замыслам – захвату власти в свои руки.

По требованию генсека Ельцин вновь поднимается на трибуну. Он подавлен и смятен. Со стороны кажется, что он даже стал меньше ростом.

Борис Николаевич пытается объясниться, оправдаться. Потом, правда, он будет уверять, что о бунте своем никогда не жалел; говорил одну лишь правду и ничего, кроме правды. Только документы – упрямая вещь. Стенограмма его публичного покаяния свидетельствует совсем о другом.

«ЕЛЬЦИН: Суровая школа сегодня, конечно, для меня за всю жизнь, с рождения, и членом партии, и в том числе работая на тех постах, где доверяли Центральный Комитет партии, партийные комитеты.

Сначала некоторые уточнения. Что касается перестройки, никогда не дрогнул, и не было никаких сомнений ни в стратегической линии, ни в политической линии партии. Был в ней уверен, соответственно проводил вместе с товарищами по бюро, по городскому комитету партии эту линию…

В отношении единства. Нет, это было бы кощунственно, и я это не принимаю в свой адрес, что я что-то хотел вбить клин в единство Центрального Комитета, Политбюро. Ни в коем случае я это не имел в виду, как, между прочим, и в отношении членства в Политбюро…

В отношении славословия. Здесь опять же я не обобщал и не говорил о членах Политбюро, я говорил о некоторых, речь идет о двух-трех товарищах, которые, конечно, злоупотребляют, по моему мнению, иногда, говоря много положительного. Я верю, что это от души, но тем не менее, наверное, это все-таки не на пользу общую…»

Эту стенограмму можно читать точно пьесу. Здесь даже не требуется авторских ремарок, все понятно и так.

Вот генсек перебивает Ельцина. Горбачеву нужны не общие рассуждения, а зримое посыпание головы пеплом. Уж каяться так каяться.

«ГОРБАЧЕВ: Борис Николаевич…

ЕЛЬЦИН: Да.

ГОРБАЧЕВ: Ведь известно, что такое культ личности. Это система определенных идеологических взглядов, положение, характеризующее режим осуществления политической власти, демократии, состояние законности, отношение к кадрам, людям. Ты что, настолько политически безграмотен, что мы ликбез этот должны тебе организовывать здесь?

ЕЛЬЦИН: Нет, сейчас уже не надо.

ГОРБАЧЕВ: Сейчас вся страна втягивается в русло демократизации. И в реформе главное – демократизация, ибо такие ее элементы, как новый хозяйственный механизм, связанный с самостоятельностью предприятий, развитием инициативы, направлены на укрепление чувства хозяина у людей. То есть, в конце концов, речь идет о развитии демократизации. И после этого обвинить Политбюро, что оно не делает уроков из прошлого? А разве не об этом говорилось в сегодняшнем докладе?

ЕЛЬЦИН: А, между прочим, о докладе, как я…

ГОРБАЧЕВ: Да не между прочим! У нас даже обсуждение доклада отодвинулось из-за твоей выходки.

ЕЛЬЦИН: Нет, я о докладе первым сказал…

ИЗ ЗАЛА: О себе ты заботился. О своих неудовлетворенных амбициях.

ГОРБАЧЕВ: Я тоже так думаю. И члены ЦК так тебя поняли. Тебе мало, что вокруг твоей персоны вращается только Москва. Надо, чтобы еще и Центральный Комитет занимался тобой? Уговаривал, да? Правильно товарищ Затворницкий сделал замечание. Я лично переживаю то, что он вынужден был сказать тебе в глаза. Но не жалею, что этот разговор, начатый тобой, на пленуме состоялся. Хорошо, что он состоялся».

Горбачев возбужден. Он накручивает себя, распаляется все сильнее. Если вначале он старался еще как-то держаться в рамках, то теперь все приличия отброшены вконец. Генсек требует от Ельцина четкого признания ошибок; он загоняет его в угол.

«ГОРБАЧЕВ: Надо же дойти до такого гипертрофированного самолюбия, самомнения, чтобы поставить свои амбиции выше интересов партии, нашего дела! И это тогда, когда мы находимся на таком ответственном этапе перестройки. Надо же было навязать Центральному Комитету партии эту дискуссию! Считаю это безответственным поступком. Правильно товарищи дали характеристику твоей выходке. Скажи по существу, как ты относишься к критике?

ЕЛЬЦИН: Я сказал политически, как я отношусь к этому.

ГОРБАЧЕВ: Скажи, как ты относишься к замечаниям товарищей по ЦК? Они о тебе многое сказали и должны знать, что ты думаешь. Они же будут принимать решение.

ЕЛЬЦИН: Кроме некоторых выражений, в целом я с оценкой согласен. То, что я подвел Центральный Комитет и Московскую городскую организацию, выступив сегодня, – это ошибка».

Уф, слава богу. В математике это называется ЧТД – что и требовалось доказать. Но Горбачев на достигнутом не останавливается.

«ГОРБАЧЕВ: У тебя хватит сил дальше вести дело?

ИЗ ЗАЛА: Не сможет он. Нельзя оставлять на таком посту.

ГОРБАЧЕВ: Подождите, подождите, я же ему задаю вопрос. Давайте уж демократически подходить к делу. Это же для всех нас нужен ответ перед принятием решения.

ЕЛЬЦИН: Я сказал, что подвел Центральный Комитет партии, Политбюро, Московскую городскую партийную организацию и, судя по оценкам членов Центрального Комитета партии, членов Политбюро достаточно единодушным, я повторяю то, что сказал: прошу освободить и от кандидата в члены Политбюро, соответственно и от руководства Московской городской партийной организацией».

Теперь можно и перевести дух. Смутьян раздавлен и уничтожен. Никому отныне и в голову не придет считать его народным трибуном.

Горбачев возвращается к прежнему сценарию. Он просит пленум дать оценку его докладу, но получив единогласное и заранее понятное одобрение, вновь обращается к Ельцину.

Видимо, что-то не дает ему покоя. То ли он не выговорился до конца, то ли порка показалась ему недостаточно суровой.

В своем обычном пространно-велеречивом стиле Горбачев нудно и долго рассуждает о партийной дисциплине и перестройке, о великой октябрьской дате, которую с нетерпением ждет весь мир.

«ГОРБАЧЕВ: И в этот момент товарищ Ельцин выдвигает свои эгоистические вопросы. Ему, понимаете , не терпится, не хватает чего-то! Суетится все время. А нужна выдержка революционная на таких крутых поворотах, когда кости трещат и мысли напряжены. Тащить надо эту огромную ответственность перед партией и народом. Насколько же надо быть безответственным, потерявшим чувство уважения к товарищам, чтобы вытащить все эти вопросы…»

Перечитайте этот абзац еще раз. Если не знать, что дело происходит в 1987 году, его вполне можно принять за разнос самого же Ельцина, устроенный какому-нибудь Бурбулису и Чубайсу. Здесь есть даже фирменное «понимаете», оно же «понимашь».

Жажда безграничной власти роднила двух этих людей, двух титанов, схватившихся друг с другом и разваливших в пылу сражения огромную страну.
[1] [2]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.