Глава третья. ИЗГНАНИЕ С ОЛИМПА (3)

[1] [2] [3] [4]

С трибуны Ельцина провожали аплодисментами. В перерыве многие подходили к нему, жали руки, выражали поддержку.

Но едва только вернулись делегаты в зал, как маховик начал закручиваться точно в обратную сторону. Повторялась история восьмимесячной давности: Ельцина ждала публичная, показательная выволочка.

Один за другим, выступавшие вновь клеймили его позором, требуя призвать к ответу зарвавшегося волюнтариста.

Приводить все эти гневные отповеди смысла, полагаю, нет, тем более ничего нового мы в них все равно не найдем. Разве что – упреки в самоубийствах московских секретарей, доведенных якобы до отчаяния.

(«Пусть товарищ Ельцин носит эту смерть у себя на сердце», – громогласно воскликнул директор завода им. Орджоникидзе Николай Чикирев, напомнив о выбросившемся из окна секретаре Киевского райкома Коровицыне: «честнейшем человеке … который не был Щелоковым, не был Рашидовым, а был преданным коммунистом».)

Самую яркую речь произнес, несомненно, злейший враг его – Егор Кузьмич Лигачев. Фраза, брошенная им тогда, навсегда осталась в истории, превратилась в идиому – «Борис, ты не прав!».

Именно так – Борис – не по имени-отчеству или по фамилии, обращался Лигачев к своему визави. В принципе, возраст это ему позволял – он был старше Ельцина на одиннадцать лет – но подобное колхозное панибратство сразу же вызвало у людей отторжение.

Между прочим, в официальной стенограмме знаменитой фразы этой не значится. Но многие свидетели уверяют, что выступление Лигачева было настолько эмоциональным, что стенограмму пришлось тщательно корректировать.

Конечно, по-хорошему, Лигачеву выступать не следовало. Его даже пытались удержать, переубедить. Но Егор Кузьмич был непреклонен.

«Никакими уговорами со стороны членов Политбюро и генсека, всех нас не удалось удержать его от выхода на трибуну, – пишет член Политбюро Вадим Медведев. – Выступление было выдержано в свойственном Лигачеву наступательно-петушином духе, в стиле сложившихся “безотбойных” стереотипов и содержало в себе ряд некорректных замечаний, набившие оскомину ссылки на блестящий томский опыт. В общем, это выступление лишь прибавило очков Ельцину».

Откровенно говоря, ничего нового Лигачев не открыл. Он лишь перечислил, подытожил весь негатив, сказанный о Ельцине за последнее время.

Для наглядности – приведу пару цитат.

«…ты, Борис, работал 9 лет секретарем обкома и прочно посадил область на талоны. Вот что значит политическая фраза и реальность. Вот что означает расхождение между словом и делом…

…плохо, когда коммунист, член ЦК, не получив поддержку партии, апеллирует к буржуазной прессе. Как из песни слов не выбросишь, так и этот факт сейчас не вычеркнешь. По-видимому, хотелось товарищу Ельцину напомнить о себе, понравиться. О таких людях говорят: никак не могут пройти мимо трибуны. Любишь же ты, Борис, чтоб все флаги к тебе ехали! Слушайте, если без конца заниматься интервью, на другое дело времени и сил не остается.

…находясь в составе Политбюро, присутствуя на его заседаниях, а заседания длятся по 8–9 и 10 часов, почти не принимал никакого участия в обсуждении жизненно важных проблем страны и в принятии решений, которых ждал весь народ. Молчал и выжидал. Чудовищно, но это факт. Разве это означает партийное товарищество, Борис?»

Оттоптавшись вволю на Ельцине, сановный докладчик перекинулся в другую крайность – начал славословить генсека и возносить перестройку, чем окончательно проиграл этот бой. Да и всю войну в целом. Отныне имя Егора Кузьмича неразрывно и прочно ассоциировалось с реакционным коммунистическим крылом. Он превратился в фигуру нарицательную, отчасти карикатурную. Престарелый большевик-догматик а-ля Суслов: разве что без калош.

«Он сам себе нанес такой сокрушительный удар, что оправиться от него уже не сможет никогда», – замечал Ельцин.

Как ни странно, из всего состава Политбюро Егор Кузьмич оказался едва ли не единственным политическим долгожителем. Он даже пережил эпоху Ельцина, ибо в 1999 году был избран в Госдуму по списку КПРФ (его включили явно с одной только целью: насолить президенту), и на правах старейшины открывал первое пленарное заседание, сидя в президиуме рядом с Ельциным, отчего оба они удовольствия точно не испытывали…

И все же партконференция отличалась уже от октябрьского пленума. За прошедшие восемь месяцев настроения в обществе разительно поменялись, и многие сидящие в зале явно поддерживали ельцинское выступление. Один из таких сочувствующих – секретарь парткома Свердловского машиностроительного завода им. Калинина Волков даже вышел на трибуну и публично защитил бывшего вожака от нападок. Волков сказал, что Ельцин очень много сделал для Свердловской области, авторитет его в регионе и по сей день высок, а с продуктами – сегодня намного хуже, чем было при нем.

Волкова, конечно, осудили, но сути это изменить уже не могло.

А самое главное, не в пример октябрьскому пленуму, когда ельцинская речь была скрыта от общества, нынешний его марш-бросок стал уже достоянием миллионов. И Горбачев с этим ничего поделать теперь не мог.

В своих мемуарах Ельцин утверждает, что покидал партконференцию с тяжелым сердцем. Он будто бы боялся, что люди поверят в ушат вылитой на него грязи.

«Не спал две ночи подряд, переживал, думал – в чем дело, кто прав, кто не прав… Мне казалось, все кончено. Оправдываться мне негде, да я бы и не стал… Отмыться от грязи, которой меня облили, мне не удастся. Я чувствовал: они довольны, они избили меня, они победили. В тот момент у меня наступило какое-то состояние апатии. Не хотелось ни борьбы, ни объяснений, ничего, только бы все забыть, лишь бы меня оставили в покое».

Полагаю, впрочем, что мы имеем дело с очередным примером ельцинского кокетства. Переживать-то он, конечно, переживал, и ночей наверняка не спал. Но эмоции неизменно шли у него рука об руку с холодным расчетом.

Ельцин отлично понимал, что симпатии большинства будут на его стороне. Он впервые – публично, на всю страну – озвучил мысли миллионов. Что же до устроенной порки, так это еще даже лучше – обиженных у нас любят.

Очень скоро в Госстрой пошли тысячи писем и телеграмм. Ежедневно в приемную Ельцина приносили новые мешки с корреспонденцией. Люди из самых разных уголков Союза выражали ему свое сочувствие и поддержку, слали варенье и лечебные травы.

Если политической реабилитации Ельцина и не произошло, то состоялась совсем другая, куда более, быть может, важная – народная реабилитация.

Отныне все взоры страны прикованы были не к Горбачеву, а к Ельцину, именно он становился властителем дум, выразителем народного недовольства. Борис Николаевич уверенно вырывался на передний план политической борьбы…

Увлекшись экспансией Ельцина, мы ни слова не сказали о том, что обсуждалось во Дворце съездов в принципе. А ведь на партконференции звучали важнейшие вещи.

Впервые с начала перестройки был поставлен вопрос о реформе системы власти.

К этому моменту Горбачев уже понимал абсурдность существования Советов. Депутаты не имели практически никаких полномочий. Вся реальная власть находилась в руках КПСС, а они выполняли лишь роль статистов, бросая реплики, наподобие «Кушать подано!».

И генсек предлагает затеять новую перестройку . Уйти от безальтернативных выборов, когда 99,9% граждан голосуют за «нерушимый блок коммунистов и беспартийных», и установить выборы альтернативные.

Конечно, инициированная Горбачевым схема была еще весьма далека от выборности в нашем сегодняшнем понимании. Его вариант отличался громоздкостью и невнятностью.

Было предложено выбирать отныне два высших органа власти – Съезд народных депутатов и Верховный Совет СССР.

То есть граждане сперва избирают депутатов, а те уже, из своего числа, образуют постоянно действующий двухпалатный Верховный Совет – некое подобие профессионального парламента, которого не имелось в стране с 1917 года. (Прежние депутаты работали на не освобожденной основе, и лишь изредка съезжались в Москву на сессию, подобно студентам-заочникам.)

Правда, выдвигать кандидатов в депутаты получали право лишь трудовые коллективы и общественные организации, и прежде, чем допустить их до выборов требовалось пройти через многоуровневое сито окружных собраний, где «неугодных» без труда можно было отсеивать. Принятый второпях закон процедуру эту четко не оговаривал.

Всего депутатов должно было быть 2250 гавриков . Треть из них – никто не выбирал: их фактически назначали от лица псевдообщественных организаций (партия, комсомол, профсоюзы). Еще две трети – избиралась по национально-территориальным округам, отражая как бы представительство регионов, и округам национальным (как сегодня сказали бы, одномандатным). Чтобы получить заветный мандат, кандидат обязан был набрать не менее половины голосов избирателей.

И все же – это были первые за семьдесят лет более-менее демократические выборы. Такой шанс упускать было верхом безумства, и Ельцин решает принять участие в гонке.

Он мог баллотироваться во многих местах: его выдвигали чуть ли не в двухстах округах. Проще всего, конечно, было избираться ему в родной Свердловской области, но это оказалась бы слишком легкая победа.

Ельцин не хотел возвращаться в политику с черного входа, точно по блату. Он жаждал триумфального похода, чтобы ни одна сволочь не могла потом попрекнуть его былыми заслугами.

И он решает замахнуться на максимально неприступную высоту – на Москву.

Московский национально-территориальный округ № 1 был самым большим в стране – более шести миллионов избирателей. Отправляясь его покорять, Ельцин здорово рисковал. Он боялся, что его снимут с дистанции, отсеют на полдороге, поэтому, на всякий пожарный, подстраховался: его выдвинули еще по нескольким территориальным округам – в Москве и Свердловске.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.