& Копелев Лев. Мы жили в Москве (19)

[1] [2] [3] [4]

В этом письме - только правда, но не вся правда. Я не писала и никогда не говорила ей, как поздно я пришла к ней и почему поздно.

Она была убеждена, что возможен лишь один выбор между опасной правдой и спасающей ложью, и считала, что именно эта коллизия определяла существование всех советских людей.

* * *

30 мая 1964 года былая вера моей молодости и новообретенная мною правда Ахматовой столкнулись в один день - и наглядно, как на школьном уроке.

В двенадцать часов в музее Революции собрание: 70-летие Артемия Халатова. В шесть часов в музее Маяковского - вечер, посвященный 75-летию Анны Ахматовой.

Ни о том, ни о другом событии газеты не писали. Для официальной истории они всего лишь заметки на полях.

Смотрю на знамена музея. А слышу не торжественный шелест, нет, отчетливо слышу металлический звук - так дребезжат цветы на искусственных венках. Когда похороны кончаются, венки прислоняют к могиле, все расходятся по домам. Живые цветы вянут, а эти дребезжат.

Над столом президиума - фотопортрет: ассирийская курчавая борода и шевелюра Халатова. Красив, молод, взгляд устремлен вдаль, в будущее. Когда его убили в 37-м, ему было 43 года. До революции - "профессиональный революционер", потом - профессиональный начальник. Начальник столовых, начальник вагонов, начальник книг.

Мой отец работал с Халатовым с первых лет революции; куда бы того ни переводили (тогда говорили: "бросали"), он брал с собой несколько сотрудников, в том числе и отца. С матерью, с сестрой Халатова мои родители сохранили дружбу и после его гибели. Потому я и оказалась в музее Революции 30 мая 64-го года.

Сквозь пустые, бесцветные слова академика Островитянова изредка прорывается живое: "Говорят, что и на Колыме Артемий Багратович заведовал малым Нарпитом * - делил арестантские пайки".

Большинство присутствующих - отсидевшие или их родственники. Рядом со мной - Ханка Ганецкая **, мы с ней учились в ИФЛИ. Третьекурсницей ее арестовали. Она шепчет: "Плохо сделано собрание, вот я сделала в честь папы - все плакали..."

* Народное питание - Управление столовых, ресторанов, кафе.

** Умерла в сентябре 1977 года.

В речах - ни следа преступлений. Просто чествуют человека, умершего в своей постели. О нем, как всегда о мертвых, только хорошее.

Когда я читала книгу Кестлера "Мрак в полдень" *, герой Рубашов виделся мне похожим на Халатова. Властный, сильный, умный. Но чего-то важного, вероятно, самого важного, у Рубашова не оказалось. Вероятно, не было и у Халатова. Не должно было быть у человека того рода, к которому оба они принадлежали. К которому стремилась принадлежать и я.

* Опубликовано в русском переводе под названием "Слепящая тьма".

Люди этого рода должны были непременно освободиться от себя, от своего мнения, от своей совести. Не освободившись, нельзя было принадлежать к этой когорте. Кто не умел освободиться до конца, как я, постоянно ощущал тоскливую неполноценность. А того, кто освобождался окончательно, можно было сделать кем угодно: и чудовищем, палачом, и безропотной жертвой. Кончилось для многих, как для Рубашова, для Халатова, пулей в затылок.

В музее Революции собрались старые люди. На фотографиях, выставленных в фойе, они моложе и реальнее, чем теперь. Я больше смотрю в зал, чем на трибуну, больше слушаю, что говорят вокруг меня.

Халатов еще верил в то, что под красными знаменами "с "Интернационалом" воспрянет род людской".

Во что верят люди, собравшиеся здесь жарким весенним днем не то чтобы тайно, но и не совсем открыто? Об этом собрании знал только узкий круг друзей, знакомых. Они сильно отличаются от тех, кто правит сегодня. Научила ли жизнь и гибель Халатова кого-нибудь чему-нибудь?

Можно ли восстановить связь времен? Или она разорвана?

О вечере Ахматовой тоже не было объявлений ни в печати, ни по радио. Программа утверждена, разослали пригласительные билеты по спискам.

Музей Маяковского. Маленький зал заполнен. Меньше людей, чем было утром. И совсем другие люди. Я попадаю из одной языковой среды в другую, из одной действительности в другую.

Начинает Виктор Максимович Жирмунский:

"В конце марта мы отмечали пятидесятилетие "Четок", книги, установившей славу Ахматовой в русской поэзии... Пятьдесят лет - время немалое, такой промежуток времени отделяет смерть Пушкина от возникновения русского модернизма. Однако, как вы видите и показываете своим присутствием, стихи не устарели. Мы собрались здесь, чтобы слушать стихи большого русского поэта, стихи уже классические, но еще современные, переведенные теперь на все языки мира".

Пятьдесят лет назад он рецензировал этот первый сборник Ахматовой. Полвека. Эта связь времен тоже испытывала потрясения, но не разорвалась. Укрылась в глубинах. А сейчас восстанавливается.

Что значил Халатов для Жирмунского? Он хотел, чтобы такие, как Халатов, не вторгались в его работу, в его жизнь, не мешали ему заниматься своим делом. А они обычно мешали.

В апреле 1930 года из журнала "Печать и революция", из готового тиража, по приказу Халатова был вырезан портрет Маяковского и приветствие редакции в связи с выставкой "Двадцать лет работы". Это был один из последних ударов, нанесенных поэту.

Госиздат под начальством Халатова не опубликовал ни одного сборника Ахматовой.

Жирмунский говорит о стихах, которые он знал и любил юношей: "Ахматова создала много замечательных стихов. Далеко не все появились в печати. Но ответственность не на поэте, а на известных обстоятельствах эпохи культа личности..."

Я была тогда с моим народом

Тем, где мой народ, к несчастью, был...

"Известные обстоятельства эпохи культа личности" оказались враждебны и Ахматовой, и Халатову. Есть ли еще хоть что-либо общее в их судьбе?

Жирмунский говорит о гражданственности поэзии Ахматовой, о ее воспитательном значении. В музее Революции тоже говорили о воспитании, о том, что Халатов - пример для молодых.

О молодых людях, для которых примером был бы революционер, большевик, я читаю в иностранных журналах и книгах о новых левых. Их герои - Ленин, Троцкий, Роза Люксембург, Фидель, Хо Ши Мин, Че Гевара, Мао...

Юноши и девушки вокруг меня в большинстве своем пытаются следовать иным образцам.

Поэт Арсений Тарковский сказал:

"Музе Ахматовой свойствен дар гармонии, редкий даже в русской поэзии, в наибольшей степени присущий Баратынскому и Пушкину. Ее стихи завершены, это всегда окончательный вариант. Ее речь не переходит ни в крик, ни в песню, слово живет взаимосвечением целого... Мир Ахматовой учит душевной стойкости, честности мышления, умению сгармонировать себя и мир, учит умению быть тем человеком, которым стремишься стать".

"...Сгармонировать себя и мир" - не к этому ли стремились люди, внуки и дети которых собрались в музее Революции? Хотя эта фраза прозвучала бы для них как чужая.

"Язык Ахматовой больше связан с языком русской прозы. Ее произведений не коснулся великий соблазн разрушения формы, то, что характерно для Пикассо, Эйзенштейна, Чаплина".

Имени Маяковского он не произносит. Но как же не вспомнить о нем, говоря о поэзии XX века? Особенно в его доме.

Лев Озеров грозно спрашивал: "Долго ли еще будет тетрадкой эта всеми ожидаемая книга?" В 1965 году вышел однотомник - "Бег времени", но "Реквием" оставался тетрадкой *.

* "Реквием" впервые опубликован в СССР в марте 1987 года.

Владимир Корнилов читал стихи:

Век дороги не прокладывал,

Не проглядывалась мгла.

Блока не было. Ахматова

На земле тогда жила.

Халатов был убежден, что он прокладывает дороги в новый век. Его дороги заросли, оказались тупиками. А дорога Ахматовой - открыта.

Неужели эти миры разделены так безнадежно? Неужели различие их трагедий исключает всякую общность? Ведь в наших душах, в наших судьбах они как-то совместились...

* * *

Л. В 1964 году Анне Ахматовой была присуждена поэтическая премия Этна Таормина. И она полвека спустя после довоенных путешествий поехала на Запад.

Задолго до того, как стало известно об итальянской премии, она прочитала нам стихи:

Те, кого и не ждали в Италии,

Шлют оттуда знакомым привет,

Я осталась в своем зазеркальи,

Где ни света, ни воздуха нет...

Провожало ее несколько московских друзей, я привез на вокзал вместе с цветами только что вышедшую книгу Р. "Потомки Гекльберри Финна" с надписью: "Дорогой Анне Андреевне в знаменательный день, когда она покидает Зазеркалье".

В вагоне она сидела напряженно-серьезная, с необычной высокой прической. Мне показалось: напудренная, как маркиза.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.