ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. "КОШЕЛЕК ИЛИ ЖИЗНЬ"
[1] [2]ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. "КОШЕЛЕК ИЛИ ЖИЗНЬ"
Я вступаю в единоборство с давним врагом, жестоким и хитрым, который ни перед чем не остановится. Мне приходится, избегая кровопролития, прокладывать путь сквозь темные сети коварства и даже укрощать дикого зверя.
Да, время, если судить по надвигающейся темноте и прохладе, приближалось к ночи и к ужину. На углу улицы Иона я задержался на секунду, чтобы прочесть на стене новый лозунг, написанный жирными черными буквами. Еще позавчера утром никакой надписи не было, и вот вдруг — лозунг против англичан и против Давида Бен-Гуриона. Написано якобы в рифму, но с жуткой грамматической ошибкой:
"Долой "Белую Книгу"![23]
А Бен-Гуриона — в атставку![24]"
Я сразу понял: Гоэль. Эту надпись сделали не борцы-подпольщики. Это творчество Гоэля Гарманского.
Итак, я достал записную книжку, карандаш и списал себе этот лозунг: когда я вырасту и стану поэтом, эта надпись мне обязательно пригодится.
Я еще не закончил писать, как явился Гоэль собственной персоной. Он подошел сзади, подкрался бесшумно, огромный и осторожный, как лесной волк, и двумя руками схватил меня за плечи. Я не спешил сопротивляться, прежде всего, потому, что из принципа не начинаю драться с теми, кто сильнее меня. Во-вторых, если вы не забыли, в руках я держал коробку с железной дорогой, которая была мне дороже всего на свете. Поэтому я решил проявить максимальную осмотрительность.
Гоэль Гарманский был грозой нашего класса, да и во всем квартале он слыл громилой. У него были огромные мускулы и мерзкий характер. Отец Гоэля был заместителем директора нашей школы, а про его мать говорили, что "она развлекается в Хайфе с французами". Со дня праздника Пурим, когда парни из Бухарского квартала нанесли нам сокрушительное поражение, Гоэль и я были врагами. Случалось, что мы разговаривали и даже спорили о причинах того разгрома, но все разговоры велись в третьем лице. Если я замечал на губах Гоэля улыбку, предвещавшую недоброе, я старался оказаться на противоположной стороне улицы. Улыбка Гоэля, сулившая беды, выражала примерно следующее:
"Все, кроме тебя, уже знают, что нечто весьма неприятное свалится на тебя, через минуту и ты это узнаешь, а тогда все мы хорошенько посмеемся, и только тебе одному будет не до смеха".
Итак, Гоэль Гарманский держал меня за плечи и вопрошал с улыбкой:
— Ну, что это такое?
— Пусть даст мне уйти, — попросил я вежливо. — Уже поздно, и мне пора домой.
— Так, так, — заинтересованно произнес Гоэль. Он убрал руки, но продолжал настороженно меня оглядывать, будто подозревал, что в словах моих кроется хитрость, а если я надеюсь, что мне удастся провести самого Гоэля Гарманского, то нет в мире более страшной ошибки. Потом он добавил:
— Домой ему хочется, ска-а-ажите…
В его голосе звучала уверенность, что вот сейчас, в эту минуту, ему открылось какое-то мое отвратительное свойство, огорчающее его и вызывающее неприятные подозрения.
— Уже поздно, — опасливо повторил я.
— Слушайте! Слушайте! — закричал Гоэль, обращаясь к несуществующей публике. — Ему поздно! Ему вдруг захотелось домой, ему хочется! Подлый английский шпион, вот он кто! Но теперь с его доносами покончено. Теперь мы его вообще прикончим.
— Прежде всего, — поправил я с превеликой вежливостью, и только сердце гулко колотилось под трикотажной рубашкой, — прежде всего, я не шпион.
— Нет, не шпион? — дружелюбно подмигнул Гоэль, но в его дружелюбии сквозила злоба. — Так почему же он стоит здесь и списывает то, что написано на стене, а?
— Что тут такого? — удивился я, и вдруг, набравшись мужества, добавил: — Улица никому не принадлежит. Улица — это общественное место.
— Это, — терпеливо пояснил Гоэль назидательным тоном, — он так думает. А сейчас пусть откроет, ну, пусть, наконец, откроет свою коробку, и посмотрим, что там внутри.
— Не открою.
— Пусть откроет.
— Нет.
— В третий и последний раз: пусть откроет, для своей же пользы. Ах он вошь, ах Сумхи, ах английский шпион! Пусть откроет, а то я помогу ему открыть, помогу!
Мне пришлось развязать голубые ленточки, развернуть тонкую подарочную бумагу и показать Гоэлю мою железную дорогу.
— И все это, — спросил он почтительно после короткого молчания, — все это ему дал сержант Данлоп за его шпионство?
— Я не шпион, я всего-навсего иногда учу ивриту сержанта Данлопа и учусь у него английскому, но я не шпион.
— Так где же он раздобыл железную дорогу, паровоз и все остальное? Быть может, с сегодняшнего дня известный филантроп начал раздавать игрушки несчастным детям, а?
— Это не его дело! — сказал я тихо, но твердо. Но в ответ Гоэль Гарманский схватил меня за рубашку, смял ее в своем кулаке, тряхнул меня изо всей силы и два-три раза толкнул на забор. При этом он не проявил ни особого зверства, ни каких-либо иных чувств, он тряс меня так, как трясут зимнее пальто, выбивая из него пыль или запах нафталина. После этого, словно озабоченный моим состоянием, он спросил:
— Может, теперь он заговорит, а?
— Хорошо, хорошо, только пусть оставит в покое мою рубашку. Я получил все это в обмен.
— Только пусть не врет, — засомневался Гоэль, и лицо его выразило великую озабоченность степенью моей правдивости.
— Клянусь жизнью моих родителей, что это сущая правда. Я поменялся с Альдо. У меня в кармане есть даже подписанный договор. Вот. Пусть сам убедится. В обмен на велосипед, который я сегодня получил в подарок от моего дяди.
— Дяди Йоцмаха, — ввинтил Гоэль.
— Дяди Цемаха, — поправил я.
— Девчачий велосипед, — сказал Гоэль.
— Но зато с фонарем и динамо, — не сдавался я.