Глава 28

Глава 28

...Между тем жизнь шла своим чередом. Скакали верховые от воеводы Киселя в Чигирин, в Полтаву, в Белую Церковь. Темный полог ночи скрывал от любопытного людского глаза то, что должно было пока что остаться тайной для многих, но впоследствии вызвать удивление и принести радость Варшаве.

Воевода Кисель стоял на коленях перед образами. Воевода Кисель, верный слуга Речи Посполитой, молился православному богу; у тускло озаренного розовым огнем лампадки образа он просил смерти и кары для бунтовщика Хмельницкого.

Воевода был преклонных лет. Ему трудно было ездить верхом, даже стоять на коленях перед образами, и он с грустью думал о своей злой судьбе. Насколько лучше и покойнее было бы сидеть теперь в Варшаве, чем в этом враждебном и чужом Киеве! Но воевода знал – его место здесь. Так сказал канцлер Оссолинский, такова была воля короля Яна-Казимира. Он православный и должен доказать королю и сейму, что воевода Кисель – верный слуга Речи Посполитой, а не какой-нибудь там наемник. А главное – у него были большие имения, много земель, луга, леса. Чьи они теперь? Воевода вздыхает. Одна надежда оставалась: издохнет Хмель – и тогда конец всем мукам, всем страданиям.

...Воевода возводит глаза к темному лику иконы: «О, надоумь проклятого Хмеля пойти вместе с татарами на Москву! Всели в него, боже, эту дерзновенную мысль! Надоумь его, боже! Если бы так сталось, о, если бы так сталось!»

Пан воевода знает, что тогда было бы. Конец тогда Хмелю и всем этим хмелятам. Конец раз и навсегда. Тогда на долгие годы, навеки будет усмирена хлопская Украина.

В глазах воеводы горят зловещие огоньки. Перед глазами маячат стены московского Кремля, падают кремлевские башни, реками льется кровь, а в Варшаве играет музыка, и на Вавеле, в Кракове, в древней столице королей польских, гремят салюты в честь спасителя королевства, воеводы Адама Киселя, и сам папа римский шлет ему свое благословение, и король жалует ему высокие награды и титул князя Речи Посполитой...

...Темная ночь сторожит за окнами. Ветер дергает ставни. В Чигирин посланы верные люди, – размышляет воевода. Прежде всего – покончить с ненавистным Капустой. Тогда сразу легче будет руками полковников накинуть петлю на шею Хмельницкого.

– Боже, надоумь, боже, благослови! – шепчет Адам Кисель. И он видит, как издыхает на колу своевольный гетман Богдан Хмельницкий. Хитро сплетена паутина. Еще немного времени – и крепкие сети опутают вожаков Украины.

Воевода уверен в этом. Теперь он думает об одном: дождаться бы этого.

Дожить. Хорошо им там, в Варшаве, посылать приказы, требовать, покрикивать. А попробовали бы сами сидеть тут, в пасти зверя! В самом пекле! Что бы тогда запели? Знают ли, сколько часов стоял под образами Адам Кисель? Сколько часов молил он смерти для Хмельницкого? Кто знает, сколько часов вымаливал он у бога благословение тем, кто по его приказу понес смерть Капусте, Богуну, Нечаю, Суличичу; тем, кто должен был надоумить Хмельницкого поднять руку на Москву вместе с татарами, чтобы затем Польша могла одним ударом расправиться и с ним, и с Москвой.

Усталый, ложится воевода на жесткую постель, закрывает глаза и пробует уснуть. Но сон бежит от него. Из темноты возникает лицо немецкого негоцианта Вальтера Функе.

...День был хмурый. Туман с Днепра плыл низко над крышами домов.

Воевода Адам Кисель диктовал письмо к гетману Хмельницкому. В письме было много слов о рыцарстве и высоком благородстве гетмана, о том, что он должен быть верным слугой Речи Посполитой. Все это было вначале. Голос воеводы стал льстивым, когда он, закрыв глаза, диктовал писцу:

– "Еще раз напоминаю тебе, гетман, что срок подачи реестров давно прошел и его королевское величество неоднократно спрашивал: когда же гетман подаст реестры? Промедление в этом важном деле вызывает недовольство твоей особой и дает право кое-кому делать тебе обидные упреки и подозревать в нежелании быть верным слугой его королевского величества.

Точно так же сейм недоволен многочисленными нарушениями установленных рубежей и нападениями казацкого войска на маетности подданных короля.

Смута стоит во многих местах, и законных владетелей маетков казаки и посполитые не пускают в их имения. Твоим универсалам, гетман, они не подчиняются, и разбою нет конца. Наслышаны в Варшаве, что ты, гетман, замыслил податься под руку московского царя. Эти слухи вызвали беспокойство, и там ожидают твоих пояснений..."

Закончив диктовать письмо Хмельницкому, воевода отпустил писца и сел за стол. Теперь надо было написать королю Яну-Казимиру. Нелегко Киселю писать это письмо. Тяжело вздыхая, шевелил пересохшими губами и старательно выводил на пергаменте слова, исполненные глубокого уважения к ясновельможному королю Речи Посполитой. Не к чему было скрывать от его ясновельможности те беды, которые постигли теперь воеводу и всю верную ему шляхту. Итак, воевода писал:

"Хмельницкому, ваша милость, не верьте. Все письма его – один обман, каждое слово дышит не правдой, и ненависть его к вам и ко всей шляхте безмерна. Он все больше и больше склоняется в сторону царя московского и шлет туда своих послов. Перехвачены мною письма от воеводы путивльского Протасова к Капусте, и из этих писем видно, что московиты готовы дать помощь здрайце Хмельницкому и выжидают только удобного момента, чтобы с вами, ваша ясновельможность, милостивый мой повелитель, мир нарушить, а пока что выигрывают время для подготовки войска. Уведомляю также вашу королевскую милость, моего милостивого господина, что чернь на Украине прибегает к разным способам, лишь бы избежать подчинения своим панам.

Одни продают свое имущество и нанимаются в слуги казакам, другие бегут за Днепр. А много есть таких, которые целыми хуторами перебираются на Московщину, и воеводы русские приграничные препятствия им не чинят, а принимают их на свои земли. Что будет нового – обо всем не премину уведомлять вашу королевскую милость, а теперь заканчиваю письмо свое наинижайшей просьбой уведомить меня как можно скорее, должен ли я тут укрепиться или думать об отъезде. Если ваша королевская милость, мой милостивый господин, прикажет мне оставаться тут, то я, пребывая постоянно среди опасностей, не могу обойтись без помощи, ибо всем ведомо и сам бог свидетель, что я ни гроша не получаю дохода из своих заднепровских маетков, а между тем содержу триста человек на свое мизерное жалованье при теперешней дороговизне, когда двух тысяч злотых еле хватает на неделю. Мне необходимо получить пособие из государственной казны по милостивой ласке вашего королевского величества, господина нашего милостивого. Тяжко тут нашим людям добыть даже продовольствие, ибо местные жители не хотят ничего давать своим панам, а тем более – жолнерам. Уведомляя о всем вышенаписанном ваше королевское величество, господина своего милостивого, повергаю себя и своих верных подданных к ногам вашего королевского величества, своего милостивого господина, как верный подданный и наипокорнейший слуга. Адам Кисель, воевода киевский".

В соседнем покое шелестели приглушенные коврами шаги. Казалось, все в доме Киселя было как бы одето в траур. А за его стенами, за высокой каменной оградой, бушевала жизнь. Как раз в городе начиналась ярмарка, и множество людей из дальних городов и сел съезжались на торжище со своими изделиями и товаром. Над Днепром, на широкой равнине, арабы раскинули шатры, тут же стояли привязанные к столбам верблюды, и вокруг них по целым дням толпился народ. Арабы в шелковых бурнусах и высоких белых чалмах раскладывали на деревянном помосте разноцветные шелка; черные, как земля, негры, сверкая белоснежными зубами, расхваливали сушеные финики, шафран и апельсины; рыжий англичанин, засучив рукава, показывал кучке людей хитрый ящичек, который сам играл песни; ловкие загорелые мадьяры водили среди толпы норовистых тонконогих коней, и гуляка-ветер, как крылья, раздувал их смоляные гривы.

Вальтер Функе бродил по ярмарке. Ярмарка, собственно, только еще начиналась, но уже теперь можно было сказать, какой размах получит она через несколько дней. Вальтер Функе присматривался. Где же разбой, о котором так красноречиво и долго говорил ему воевода Кисель? Все тут было, как в лучших городах Европы. Спокойствие, порядок, все как на настоящей ярмарке.

Вальтер Функе прошел в ряды, где купцы торговали его изделиями. На деревянных столах лежали хлопчатные ткани. Возле них стояли мужчины и женщины. Щупали руками. Покупали. Вальтер Функе довольно улыбался.

В полдень он был у воеводы. Его угощали обедом. Слуги подносили кушанья на серебряных блюдах. Наливали пенное венгерское вино в венецианские кубки. За столом сидели Функе и Кисель. Сегодня купец говорил с воеводой уже спокойнее, чем несколько дней назад.

– Завтра чуть свет еду в Чигирин, – объявил негоциант, – побуду там недели две – и снова дальше...

– Завидую вам, – грустно сказал воевода. – С какою радостью поехал бы я в Варшаву или в немецкие земли! Что за жизнь здесь, среди дикарей!

– Не говорите так, не гневите бога! – возразил Функе. – Толки о дикости этого края преувеличены. Надеюсь, что под благословенной рукой короля Яна-Казимира край будет процветать и дальше, а наши рейтары научат дикие племена уважать короля...

– Что и говорить, на вас великая надежда... А какую прибыль вы тут получите, в этом уж извольте сами, мой дорогой пан, убедиться.

Вальтер Функе не ответил. Мечтательно смотрел вдаль.

– Хорошее у вас вино, – сказал он, помолчав, – ничем не отличается от рейнского.
[1] [2]