Борисович. Не убоюсь зла (16)

-- Нет, этого нельзя. Можете лишь сообщить, что доверяете выбор, скажем, матери.

-- Но такое заявление я уже написал несколько месяцев назад.

-- Повторите еще раз то же самое, и, помедлив, он продолжил: -- Ваша мать сейчас здесь, мы ей и передадим записку. Можете добавить пару слов о том, что вы здоровы.

"Мамочка, дорогая! -- стал писать я дрожащей от волнения рукой. -- Я заявил следствию еще в начале января, что подбор адвоката доверяю тебе и Наташе. От защитника, предложенного следствием, я отказался. Если найти такого, который вас устроит, не удастся, сам буду себя защищать. Не бойтесь за меня. Крепко целую всех вас и Натулю. Толя. 16. 1.1977 г."

Володин прочел и поморщился:

-- Мы еще никого вам не предлагали, а вы уже отказываетесь. Пере-пишите, вполне достаточно обращения и следующей фразы. Можете еще приписать, что вы здоровы и чувствуете себя хорошо, -- и он протя-нул мне мою записку.

-- Вы и так предельно затруднили мне и моим родственникам поиски адвоката. Никаких сокращений я делать не буду.

Володин передал записку Илюхину. Тот прочел, они обменялись взглядами и вышли. Передадут ее маме или нет, осталось неясным. Сер-дце мое билось так, что казалось, вот-вот проломит ребра и вырвется из своего "Лефортово" -- так я волновался. Рухнет ли, наконец, стена мол-чания? Увидят ли домашние мой почерк? Прочтя о том, что я отказыва-юсь от казенного адвоката и готов защищаться самостоятельно, поймут ли, что я не иду ни на какие компромиссы с КГБ?

Примерно через час появился Губинский и вернул мне мое послание:

-- Перепишите и поставьте правильную дату. Сейчас семьдесят восьмой год, а не семьдесят седьмой.

Я обрадовался, что речь идет о таком пустяке.

-- Давайте исправлю от руки.

-- Нет, перепишите!

Я переписал все слово в слово, поставил правильную дату. Губин-ский ушел и еще через час вернулся.

-- Как звать вашего племянника?

Я готов был услышать все что угодно, только не этот странный воп-рос.

-- Саша. А в чем дело?

-- Прочтите и распишитесь, что ознакомились, -- и следователь про-тянул мне листок бумаги.

Почерк мамы! "Дорогой сынок! Я прочла твою записку. Все понятно. Мы сделаем все возможное, чтобы найти для тебя адвоката. За нас не волнуйся, мы все живы, здоровы, все время с тобой. Сашенька тебя лю-бит и ждет. Твоя мама".

Я несколько раз перечитал эту короткую записку, а потом просто смотрел на склоненные влево буквы -- такой родной, знакомый с де-тства почерк, стараясь не расплакаться. Мне что-то говорили, но я не отвечал: боялся, что подведет голос. Наконец спросил -- и все равно вы-шло хрипло:

-- Почему я не могу забрать ее с собой?

-- Она будет подшита к делу. Распишитесь, что ознакомились, и от-дайте.

Губинский унес записку, а я провел с кем-то из следователей -- уже не помню, с кем -- еще несколько часов, продолжая знакомиться с де-лом. Но смысл прочитанного не доходил до меня. Мной целиком овладе-ла мысль, которую я все эти месяцы пытался отогнать от себя: как там мои старички? Теперь я знал, что они живы и здоровы (увы, мама обма-нула меня: вскоре после моего ареста у отца был инфаркт, и состояние его оставалось тяжелым). Если КГБ пытался убедить их и моих друзей в том, что я раскололся, то из записки они могут сделать обратный вывод.

Огорчало, конечно, одно: в маминой записке почему-то не было ни слова про Авиталь. Я не мог знать о том, что Илюхин предупредил ее: "Если вы хотите, чтобы мы эту записку показали вашему сыну, не упо-минайте имени его жены", -- и тогда она в последний момент вписала туда имя моего шестилетнего племянника. Знать я не мог, но предпола-гая что-то в этом роде, убеждал себя в том, что слова о жене цензура не пропустила.

Было уже около девяти часов вечера, когда следователь вызвал над-зирателя, чтобы тот отвел меня в камеру. Пришел "тезка" -- молодой, лет двадцати пяти, невысокий паренек, белобрысый и улыбчивый. При начальстве он, естественно, вел себя строго по уставу, но когда мы оста-вались одни, держался добродушно, разговаривал со мной фамильярно, часто шутил -- похоже, профессия тюремщика тяготила его, и он был рад любой возможности хоть как-то развлечься. Я охотно поддерживал его тон. Он тоже был Анатолием, и вскоре мы стали звать друг друга "тезка".

Мы вышли с ним в пустой коридор. Все кабинеты были уже давно за-перты, свет погашен. Только одна лампочка горела в глубине коридора. Мы, понятно, никого не могли встретить по пути, но инструкцию нару-шать нельзя. И вот мой тезка подал традиционный сигнал, щелкнув двумя пальцами правой руки: веду зека. Но щелчок у него получился неудачный, незвонкий.

-- Ты что, тезка, щелкать разучился? Пора тебя увольнять! -- ска-зал я ему. -- Вот, учись.

Я щелкнул двумя пальцами правой руки, затем -- левой и неожи-данно для самого себя стал пританцовывать. Тезка прыснул, снял с ре-мня два больших ключа от камер и, ударяя одним по другому, стал вприпрыжку сопровождать меня. Мы весело пронеслись по коридору, спустились по лестнице, обтанцевав каждую ступеньку, и уперлись лба-ми в железную дверь, отделяющую следственный корпус от собственно тюрьмы. Запыхавшийся, но веселый, мой тезка нажал кнопку звонка, предупреждающего мента-регулировщика: зек у входа в тюрьму, и спросил:

-- Чего, тезка, радуешься? Обещали скоро выпустить?

-- Точно! Год прошел, так что если лоб зеленкой не смажут, то всего четырнадцать лет осталось, -- ответил я отдуваясь.

-- Ну да-а, заливаешь, -- недоверчиво протянул он, но в это время дверь отворилась, и тезка, мгновенно преобразившись в мента, выкрик-нул: -- Руки назад! -- и ввел меня в тюремный коридор.

Мы шли с ним мимо камер торжественно и бодро, будто принимая парад закованных в латы рыцарей-циклопов -- железных дверей с глаз-ками и квадратными щитами кормушек. Дорожки были выстланы спе-циально для нас, почетных гостей; железные сетки в пролетах оберега-ли обоих от любых неожиданностей. Добрая старая екатерининская тюрьма. Ну, куда же девалась вся твоя мрачность?

И только одна мысль, которую я пытался отогнать как назойливую муху, портила мне радость этого вечера: почему все же в маминой запи-ске не была упомянута Наташа?..

* * *

Прошло еще несколько недель, и однажды утром в кабинет Солонченко вошли, празднично улыбаясь, Володин, Илюхин и крупная ярко накрашенная брюнетка лет под сорок.

-- А вот вам и адвокат в помощь, Анатолий Борисович, -- сказал Во-лодин,- Теперь вам будет гораздо легче разобраться во всех этих талму-дах. .

-- Дубровская Сильва Абрамовна, -- представилась дама.

Еврейка-защитник! Это они здорово придумали!

Много позже моя семья узнала от общих знакомых, по каким крите-риям подбирал КГБ в московской коллегии адвокатов защитника для меня: обладание допуском; членство в партии; женщина; еврейка. Вот когда ущербность пятого пункта в анкете оказалась не помехой, а досто-инством! Органы полагали, что с женщиной-еврейкой у меня скорее ус-тановятся доверительные отношения.
[1] [2] [3] [4]