Борисович. Не убоюсь зла (20)

-- Вызывают ли Рябского на открытое заседание? -- спрашиваю я судью. -Его свидетельства касаются открытой части обвинения.

-- Это мы определим позже.

Я все же решаю задать свой вопрос.

-- Вы говорите, что Пайпс призвал нас объединиться с правозащит-никами на основе Заключительного акта, подписанного в Хельсинки. Он что, был знаком с его текстом?

-- Конечно! У Рубина копия акта лежала прямо на столе, -- спокой-но отвечает Рябский, глядя мне прямо в глаза. -- Выполняя указание Пайпса, вы с Рубиным и вступили впоследствии в Хельсинкскую груп-пу.

-- Из ваших показаний следует, что встреча состоялась четвертого июля семьдесят пятого года, верно?

-- Да, я хорошо помню. Это был День независимости США, и об этом шла речь за столом.

-- Правильно, я тоже это помню. Однако заключительное совещание в Хельсинки проходило в августе того же года, и еще за месяц не было ясно, состоится ли оно вообще. Но, по вашим словам, у Рубина уже был текст акта, а Пайпс даже предлагал объединиться на его основе. Как вы это объясните?

Я еще не успеваю закончить, как лицо Рябского утрачивает всю свою самоуверенность. Он хмурит лоб, долго думает, а потом мямлит:

-- Да-а... Я, видимо, просто ошибся. Дело было на год позже, в семь-десят шестом году.

Доказать, что это не так, нетрудно. Ведь в июле семьдесят шестого и Пайпса не было в Москве, и Рубин уже жил в Израиле.

Но я лишь прошу секретаря точно записать слова Рябского: встреча состоялась не в семьдесят пятом, а в семьдесят шестом году.

Закрытые заседания наконец-то закончились. После перерыва я воз-вращаюсь в битком набитый зал. Леня теперь сидит в четвертом ряду, посередине. Рядом с ним -- все тот же страж, да и второй сосед брата не сводит с него глаз. Мы с Леней обмениваемся радостными улыбками.

Он демонстративно держит в руках записную книжку и авторучку. Правильно! Надо все записывать. Даже если потом книжку и отберут, так больше запомнится.

Я сразу же повторяю свое ходатайство о вызове всех свидетелей на открытое заседание суда.

-- Рассмотрим, -- отвечает судья.

Первым вызывается для дачи показаний Абрамов, кавказский еврей из Дербента, Значительную часть жителей этого города составляли ев-реи, по принятой среди историков версии переселившиеся из Персии много веков назад. Большинство этих людей не имели высшего образо-вания, зато их связи с еврейской религией и традицией были гораздо прочнее, чем у европейских евреев. Многие дербентцы активно включи-лись в борьбу за выезд в Израиль. Почти сразу же появились и первые отказники, а со временем таковых в городе оказалось гораздо больше -- пропорционально еврейскому населению, -- чем в любом другом месте СССР. Начались преследования со стороны властей, кое-кто угодил в тюрьму.

Первым из московских активистов алии с ними установил связь Са-ша Лунц, который побывал в Дербенте осенью семьдесят четвертого го-да. Затем тамошние евреи стали приезжать к нам. Люди буквально на-брасывались на книги об Израиле, учебники иврита, но они нуждались в учителях. И вот летом семьдесят шестого года наш лучший преподава-тель иврита Владимир Шахновский, взяв отпуск, поехал на Кавказ. Каждый день его водили из дома в дом, где собирались евреи, которым он давал уроки. Гостеприимные хозяева были счастливы, но КГБ их ра-дости не разделял и быстро выслал Шахновского из города под тем пред-логом, что он живет в нем без прописки.

В наших документах о положении советских евреев мы не раз писали о дербентской общине, называли фамилии преследуемых. Абрамова среди них не было, однако сейчас именно он выступает в качестве сви-детеля обвинения.

-- Ваша должность? -- спрашивает судья.

-- Директор школы.

-- Партийность?

-- Коммунист.

-- Что вы можете сказать о положении татов в Дагестане?

Тут надо отметить, что власти не признавали кавказских евреев ев-реями и в паспортах записывали их как татов -- есть такая маленькая мусульманская народность на Северном Кавказе, языком которой евреи пользовались в обиходе.

Абрамов говорит о том, как хорошо им там живется: нет никакой ди-скриминации, все осуждают сионистскую пропаганду...

-- Известно ли вам, что в Дербенте есть евреи, которым не разреша-ют уехать в Израиль?

-- Для меня они изменники Родины, я и знать о них ничего не хочу.

-- В курсе ли вы того, что в Дербенте людям запрещают изучать ив-рит?

-- Нам этот язык не нужен.

-- Ходите ли вы в синагогу?

-- Религия -- пережиток капитализма... -- начинает отвечать Абра-мов, но судья перебивает его:

-- Я снимаю этот вопрос. В СССР свобода совести, и на суде спраши-вать человека об этом нельзя.

Свидетель уходит, а в приговоре моем будет сказано следующее: "Показания Абрамова опровергают клеветнические измышления о со-ветской действительности, содержащиеся в документах, изготовленных и переправленных на Запад Щаранским и его сообщниками".

За Абрамовым следуют две свидетельницы: врачи Емельянова и Сухачева. Одна работает в политическом лагере в Мордовии, другая -- во

Владимирской тюрьме. Они рассказывают о том, какие отличные сани-тарные условия в местах заключения, какая высококалорийная пища, как тепло в карцерах...

-- Медицинское обслуживание у нас лучше, чем во многих местах на воле!заявляет одна.

-- Родственники всегда могут получить полную информацию о со-стоянии здоровья заключенного, -- говорит другая.

С общими утверждениями спорить трудно, хотя даже мой небольшой опыт пребывания в карцере существенно противоречит показаниям сви-детельниц. Я задаю конкретные вопросы -- например, о Якове Сусленском, который однажды потерял сознание в карцере Владимирской тюрьмы и после этого несколько месяцев пролежал в больнице. Я ведь сам, выдавая себя за двоюродного брата Якова, ходил по просьбе Иды Нудель по всем высоким инстанциям, безуспешно пытаясь узнать под-робности о его здоровье.

Сухачева спокойно отвечает мне:

-- Это все ложь, в карцере никто потерять сознание и даже просто заболеть не может. Поместить туда имеют право только с разрешения врача, и каждый день мы контролируем состояние заключенного. Сусленский никогда не терял сознание в карцере.

Ни она, ни я еще не знаем, что уже через неделю я буду во Влади-мирской тюрьме, что стану искать встречи с ней -- хотя бы для того только, чтобы посмотреть ей в глаза: ведь уже с первых дней -- да что там, часов! -- я мог убедиться в том, как нагло врала она на суде. Я еще не знаю, что мне предстоят около четырехсот карцерных дней и ночей, что я буду терять там сознание, тяжело болеть и почти в каждом заяв-лении прокурору об условиях содержания в карцере стану цитировать врача Сухачеву... Немало гнусностей открылось мне в ГУЛАГе в после-дующие годы, но институт карательной медицины оказался явлением самым омерзительным, лицемерным и подлым в системе этой рабовла-дельческой империи.

После перерыва судья объявляет о частичном удовлетворении моего ходатайства: Липавский, Цыпин и Рябский будут вызваны на открытое заседание суда, а вот Адамского, Раслина и Игольникова раздобыть не удалось: они уже покинули Москву.

-- Но я же заявлял свое ходатайство в их присутствии! -- восклицаю я.

Судья оставляет эту реплику без внимания. Мне, естественно, осо-бенно досадно, что не будет Адамского: ведь на открытом заседании судья вряд ли бы решился угрожать ему уголовным преследованием, и человек мог очистить свою совесть, отказавшись от показаний, данных на следствии. Теперь ему предстоит жить с этим до конца...
[1] [2] [3] [4]