Борисович. Не убоюсь зла (22)

-- Подсудимый! Что вы хотите сказать суду в вашем последнем сло-ве?

Я -- суду? Ну нет! С ними мне говорить не о чем. Я чуть было не произнес это вслух, но вовремя спохватился: скажу им это напоследок.

Они сами подсказали мне концовку. Сейчас же я буду обращаться не к ним.

Я встаю, демонстративно поворачиваюсь к брату и начинаю дикто-вать свое последнее слово. Говорю я медленно, и только убедившись, что Леня успел записать очередную фразу, перехожу к следующей. (Лишь через много лет я узнал о том, что перед началом последнего су-дебного заседания кагебешники отобрали у брата его записную книжку. Несмотря на то, что Лене пришлось писать прямо на ладони, он восста-новил после суда текст моего последнего слова почти полностью -- за исключением фразы в середине, которую я написал первой.) Я диктую этот текст так, как, должно быть, командир диктует в штаб донесение об одержанной победе. Во всяком случае ощущение у меня именно та-кое. Время от времени я опускаю руку в карман и трогаю фотографию жены. В какой-то момент рука дрогнула и карточка надорвалась. До се-годняшнего дня этот надрыв напоминает мне о той минуте.

-- С самого начала следствия по моему делу, -- говорю я брату, -сотрудники КГБ неоднократно заявляли мне, что при той позиции, ко-торую я занял, меня неизбежно ждет расстрел или -- в лучшем случае -- пятнадцать лет заключения. В то же время они обещали, что если я изменю ее, если окажу КГБ помощь в его борьбе против еврейских ак-тивистов и диссидентов, то мне дадут очень короткий, чисто символиче-ский срок, и я получу возможность уехать в Израиль к жене. Своей по-зиции я не изменил ни на следствии, ни на суде, и вот вчера представи-тель обвинения потребовал приговорить меня к пятнадцати годам.

Пять лет назад я подал заявление на выезд из СССР в Израиль. Се-годня я, как никогда ранее, далек от своей цели. Казалось бы, мне сле-дует глубоко сожалеть о том, что случилось за это время. Но это, конеч-но, не так. Эти пять лет были лучшими годами моей жизни. Я счастлив, что сумел прожить их честно, в ладу со своей совестью, говорил только то, что думал, и не кривил душой даже тогда, когда речь шла о моей жизни. Я рад, что за эти годы смог помочь многим людям, которые в этом нуждались и обращались ко мне. Я горжусь тем, что именно в этот период познакомился и сотрудничал с такими людьми, как академик Андрей Сахаров, Юрий Орлов, Александр Гинзбург -продолжателями лучших традиций русской интеллигенции.

Но прежде всего я, конечно, чувствую себя участником удивительно-го исторического процесса -- процесса национального возрождения со-ветского еврейства и его возвращения на родину, в Израиль. Я надеюсь, что страшные и тяжелые, но лживые и абсурдные обвинения, предъяв-ленные сегодня мне и вместе со мной -- всему нашему еврейскому дви-жению, не только не остановят процесс национального возрождения ев-реев Советского Союза, но, наоборот, придадут ему новый импульс, как не раз уже бывало в нашей истории. Мои родные и близкие хорошо зна-ют, насколько сильным было мое желание уехать к жене в Израиль, с какой радостью я в любой момент променял бы так называемую извест-ность еврейского активиста, к которой, по утверждению обвинения, я стремился, на визу в Израиль. В течение двух тысячелетий рассеянные по всему свету, лишенные, казалось бы, всякой надежды на возвраще-ние, евреи тем не менее каждый год упрямо и на первый взгляд совер-шенно безосновательно желали друг другу: "Лешана хабаа бирушалаим!" -- "В будущем году -- в Иерусалиме!" И сегодня, когда я, как ни-когда ранее, далек от исполнения своей мечты, от моего народа и от моей Авитали и когда впереди у меня только долгие тяжелые годы тю-рем и лагерей, я говорю моей жене и моему народу: "Лешана хабаа бирушалаим!"

Я кончаю диктовать Лене, поворачиваюсь к судье и, наконец, отве-чаю на его вопрос:

-- Суду же, которому предстоит лишь зачитать давно готовый приго-вор, мне нечего сказать.

Я сажусь. Наступает долгая тишина. "Суд удаляется на совещание", -слышу я. Меня уводят.

Несколько часов провожу я в камере. Напряжение постепенно отпу-скает меня. Я смотрю на фотографию Авитали и чувствую, что сейчас мы вместе, мы сокрушили все преграды на нашем пути. Я почти счаст-лив.

Приносят обед, но я отказываюсь от еды: мне сейчас не до этого.

Прошло четыре часа, и появляется капитан Минаев, чтобы вести ме-ня в зал. По дороге он говорит:

-- Приведите себя немного в порядок.

Я чувствовал себя вполне в порядке и прихорашиваться не стал, но понял: сейчас будут снимать. И не ошибся: в зале полно теле- и фоторе-портеров. Судья начинает читать приговор, и они делят внимание меж-ду ним и мной. Снимают меня долго, в разных ракурсах. Вначале я ста-раюсь позировать каждому, глядя в объектив и усмехаясь, но вскоре мне это надоедает.

Я перевожу взгляд на Леню, и уже до самого конца мы так и смотрим друг на друга. Брат суров и спокоен, мне кажется, что мы никогда еще не понимали друг друга так хорошо. Шестнадцать месяцев назад, когда за мной закрылись ворота Лефортово, он был далек от моей жизни, от моих интересов: лояльный советский гражданин, семья, работа... Как поведет он себя? -- беспокоился я тогда. Откажется от брата? Я был уве-рен, что нет. Но, может, согласится на роль молчаливого наблюдателя, принимающего условия КГБ: вы нам не мешаете -мы вас не трогаем? И вот сейчас я смотрю на него, сидящего среди кагебешников: он демон-стративно игнорирует ненавидящие взгляды, жесты и выкрики, ведет записи; глядя на Леню, я чувствую связь с семьей и друзьями, со всем миром. Мы радостно улыбаемся друг другу. "Береги родителей, Леня!" -- мысленно говорю я ему.

Приговор оглашен: тринадцать лет. После своего последнего слова я и забыл совсем, что должны еще назвать срок. Пятнадцать лет, тринад-цать -какая разница! На меня это сейчас не производит абсолютно ни-какого впечатления.

Меня выводят из зала, и в последний момент Леня кричит:

-- Толенька! С тобой -- весь мир!

На него сразу же бросаются кагебешники; я хочу крикнуть: "Береги родителей!" -- но не успеваю и рта раскрыть: чья-то согнутая в локте рука сдавливает шею, меня подхватывают под руки, поднимают в воз-дух, бегом проносят по коридору и вбрасывают в воронок. Запирается "стакан", включается сирена, и машина срывается с места.

В камере я успеваю только сказать соседу: "Тринадцать лет", -- как нас сразу же забирают на прогулку.

Только здесь, во дворике, я перевожу дыхание. Леонид поздравляет меня.

-- С чем?

-- Во-первых, не расстреляли. Во-вторых, такой прекрасный срок -тринадцать лет!

-- Почему прекрасный?

-- У нас, мошенников число тринадцать считается самым счастли-вым! Вот, смотри.

Он снимает рубаху, и на его правом плече я вижу вытатуированную цифру "13".

Мы смеемся. Я начинаю понемногу приходить в себя.

Тут мой сокамерник настораживается, к чему-то прислушивается. С последнего этажа тюрьмы доносятся звуки радио. В наших камерах ре-продукторов нет, но они есть у тех зеков, которые работают в тюрьме поварами, раздатчиками, уборщиками. Это обычно заключенные, при-говоренные к коротким срокам и отбывающие их тут же.

Репродуктор далеко от нас, но включен на полную мощность, и я то-же начинаю разбирать отдельные слова: "Щаранский... Филатов... ЦРУ... изменники..."

-- О тебе передают! -- говорит с восхищением мой сосед.

Ах, сволочи! Теперь на весь мир будут кричать: Щаранский и Фила-тов -шпионы! "Ладно, я свое сказал", -- пытаюсь я успокоить себя.

На следующий день в "Правде" мы прочтем статью, текст которой сейчас передают, о процессах надо мной и Филатовым... "Да, не прошло и получаса, а статья готова!" -- скажу я Леониду со злостью. А что было злиться-то, спрашивается? Я ведь лучше других знал, что все подготов-лено заранее...

Вернувшись с прогулки, я взволнованно хожу по камере. Радость по-беды так велика, что я не чувствую усталости. Достаю из кармана слег-ка надорванную карточку Авитали.

-- Не возражаешь, если я поставлю ее на стол? -- спрашиваю я Лео-нида.

Он сразу же соглашается и ложится на нары, чтобы не мешать мне ходить по камере. Три шага к окну -- я смотрю на Наташу. Поворот -- три шага к двери. Поворот -- смотрю на Наташу. Начинаю читать свою молитву. И вдруг какой-то ком, внезапно подкативший к горлу, лишает меня дыхания. Я упираюсь лбом в стену и -- плачу...

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

1. ЭТАП

Наутро после суда, пятнадцатого июля семьдесят восьмого года, я проснулся там же, где провел последние шестнадцать месяцев. Но это было уже не то Лефортово, в котором меня изолировали, отняв свободу, где меня пытались сломить, угрожая лишить жизни. Теперь следственная тюрьма стала местом, где я одержал победу, защитил свою духовную независимость от царства лжи, укрепил незримую связь с Авиталью и Израилем. Все вокруг, казалось, было свидетелем моего триумфа: стены камеры, убогая тюремная мебель и, конечно же, люди -- сосед, надзиратель, которых мне хотелось прижать к сердцу от из-бытка чувств.

Что ж, это была настоящая война, и победа досталась мне непро-сто. "Но можно, можно, оказывается, с ними бороться!" -- ликовал я, и будущее представлялось мне в самом розовом свете: прежде всего я теперь -- по их собственному закону -- должен получить свидание с родственниками. Я ждал этой встречи как премии за проделанную ра-боту, как компенсации за страдания нашей семьи. Что будет потом -- казалось уже не таким важным. Приговор -тринадцать лет тюрьмы и лагеря -- сознанием не воспринимался всерьез. Эйфория победы за-глушала все остальные чувства и породила уверенность в скором ос-вобождении. Вчерашняя встреча с Авиталью вселила в меня надежду, что очень скоро мы вновь будем вместе.

Ближайшие же дни несколько отрезвили меня, поубавили пыла. Но потребовался целый год, долгий год новой жизни, чтобы нетерпеливое ожидание выхода на волю сменилось твердой решимостью пройти до конца свой путь, каким бы длинным он ни оказался.

...Восемнадцатого июля в четыре часа дня меня переводят в транзитную камеру, тщательно обыскивают и усаживают за стол напротив двери. Входит Поваренков и еще какой-то незнакомый полковник.
[1] [2] [3] [4]