Борисович. Не убоюсь зла (22)

-- Что еще за купец нашелся! -- орут зеки, теперь уже на меня.

У каждого из них -- лишь небольшая сумка, и мне страшно неловко. Решетка сзади захлопывается, я притиснут к ней обозленными людьми. Ситуация не из приятных, и я говорю:

-- Извините, ребята, так много места занимаю...

-- Кто такой? Статья? -- раздается чей-то требовательный голос. Я понимаю: в их обществе мне теперь жить много лет. Надо предста-виться.

-- Щаранский. Шестьдесят четвертая.

-- Ну-у?! Так это о тебе все дни по радио говорят?

-- Наверно.

-- Политик! Шпион! -- в этих возгласах -- смесь удивления и восхи-щения.

-- Да я всю жизнь мечтал с таким потолковать! -- кричит кто-то с

верхней полки -- видать, пахан. -- А ну, дайте политику поудобней ус-троиться! Тебя как звать? Жрать хочешь?

-- Толя, -- отвечаю я. -- Только я не шпион. Я... Но объяснить ничего не успеваю. Гремит замок, решетка открывает-ся, и какой-то мент, матерясь, вытаскивает меня из клетки:

Что ж не сказал, что политик?

Мента обрывает стоящий рядом офицер:

-- А вы куда смотрели?!

Зеки, еще недавно возмущавшиеся моим вторжением, разочарованы столь быстрой разлукой, и под их крики меня проводят в самый конец вагона, в так называемый "тройник": это узкая клетка-купе с тремя полками, расположенными одна над другой. Особо опасных государст-венных преступников -- по-зековски, политиков, -- запрещено держать вместе с остальными заключенными-бытовиками. Что ж, теперь и мне по чину положен особый "распределитель"!

Я бросаю узел на пол и сажусь на нижнюю полку, вытянув ноги. В этот момент кто-то из коридора обращается ко мне. Поворачиваю голо-ву и вижу молодого лейтенанта.

-- Что? -- спрашиваю его, но то ли в поезде слишком шумно, то ли он не хочет говорить громко, то ли я попросту ничего не соображаю -- слова офицера до меня не доходят.

Я подхожу вплотную к решетке, и он шепчет мне прямо в ухо:

-- Это о тебе сейчас на Западе такой шум? Я не сразу нахожусь, что ответить.

-- Наверное... Не знаю... Может быть...

В это время в дальнем конце коридора хлопает дверь, и лейтенант быстро говорит:

-- Ну, счастливо тебе отмотать, парень! Держись.

Он отходит от моей клетки и идет по коридору, зычно командуя:

-- Не курить! Громко не разговаривать!

Его добрые слова трогают меня. Я еще не представляю себе, насколько редко случается такое в ГУЛАГе, еще не знаю, что за все последующие годы ни разу не услышу от офицера МВД ничего подобного. Я засыпаю.

Открываю глаза -- поезд стоит. Снова гремит решетка -- на выход. Неужели опять тащить этот проклятый узел? Оставляю в клетке паль-то, пиджак, еще какое-то барахло -- и выхожу на платформу. Снова ав-томатчики, собаки, "стакан" в воронке -- и тюрьма. Знаменитая Влади-мирка.

Меня вводят в транзитную камеру. Голые нары. В углу вместо пара-ши -дыра в цементном полу. Я подхожу к ней -- и от неожиданности отпрыгиваю: оттуда раздаются человеческие голоса. Скоро я узнаю, что это тюремный "телефон", и если бы гениальный патент его использова-ния был мне известен в первый день, я мог бы поговорить с кем-нибудь, например, с Иосифом Менделевичем, камера которого располагалась двумя этажами выше...

Наутро меня вызвали заполнять различные тюремные анкеты. Чи-новник в погонах отпустил надзирателя, плотно прикрыл за ним дверь и .тихо, по-заговорщицки, сказал мне:

-- Вот тут мы вчера спорили с приятелем. В газетах не пишут, на ка-кую именно разведку вы работали. Ходят слухи, что на японскую. Это правда?

Я расхохотался.

-- Да сам точно не знаю! Но среди тридцати семи корреспондентов, проходивших по моему делу как сообщники, был, помнится, один япо-нец. Так что, должно быть, и на японскую тоже.

С момента прибытия во Владимирку я находился в какой-то апатии: сказалась накопившаяся усталость, мне просто необходимо было отдох-нуть. Но услышав этот вопросец, я сразу же пришел в себя. Фарс про-должался. Короткий антракт кончился, занавес снова взлетел под пото-лок, и передо мной опять предстал мир зла во всей своей абсурдности. Победные трубы, заглушенные было лаем собак и матом конвоиров, вновь зазвучали в моей душе.

"Меня обманули -- не дали свидания, -- думал я. -- Но стоит ли сер-диться на плюнувшего в тебя верблюда? Они проиграли, они в ярости и мстят мне и моим близким -- это естественно".

Лишь сбывшееся вскоре предчуствие, что я больше никогда не увижу отца, отдавалось болью в сердце, и шрам, оставшийся на нем, болит и по сей день.

2. ВЛАДИМИРКА

О Владимирской тюрьме я был немало наслышан -- знал, к при-меру, какие страшные карцеры тут есть, как иногда годами не дают зекам переписываться с волей. При всем этом мне потребовались не дни, недели или месяцы, а годы, чтобы осознать, насколько мощен механизм, с помощью которого КГБ последовательно и продуманно пы-тается сломить попавшего в тюрьму человека.

Мне было известно, что течение времени здесь иное, даже по сравне-нию с Лефортово. Если в период следствия жизнь моя была наполнена напряженной и захватывающей борьбой, и я ощущал себя ратником, во-юющим со злом, которое постоянно напоминало о себе во время допро-сов, очных ставок, шипело со страниц протоколов, то в тюрьме время почти остановится, будет медленно ползти, и все бесконечно тянущиеся серые дни станут похожими друг на друга, как улитки. Раскаленные спирали нервов остынут, а жизнь превратится в нечто убогое и в интел-лектуальном, и в эмоциональном планах.

Первое, что узнику стараются внушить в тюрьме: от тебя ничто больше не зависит. Его будут перемещать с места на место словно вещь: переводить из камеры в камеру, выводить на прогулку и лишать ее; ста-нут определять, какую пищу и в каком количестве пропускать для него через кормушку, передать письмо от родных или конфисковать...

В большой зоне ты, конечно, несвободен: и там тебе предписывают что читать, в каком магазине делать покупки, в какие страны ездить по туристическим путевкам, где быть похороненным... Здесь же ограничи-вающие тебя рамки определены куда четче. Нормы питания: 1-а, 1-б, 2-а, 2-б -- и так до 9-б. По каждой из них полагается определенное коли-чество калорий -- от двух тысяч двухсот до девятисот, определенный набор продуктов. Длительность прогулки: два часа, час, полчаса, ни ми-нуты. Число писем, которые ты имеешь право отослать: два в месяц, од-но в месяц, одно в два месяца, круглый ноль. Свидания: раз в шесть ме-сяцев, но могут пройти годы, а ты не получишь ни одного. Право на по-купку дополнительных продуктов питания в ларьке: на пять рублей в месяц, на три рубля, на два, ни на копейку.

Пытаешься остаться таким же, каким был на воле, не изменить сво-им религиозным, политическим, национальным убеждениям, стараешь-ся сохранить в себе человеческое, заботишься о своем сокамернике, хо-чешь знать, что происходит вокруг, и вступаешь в межкамерную связь -- за все это последует наказание.

У тебя будет меньше пищи, меньше одежды, меньше свежего возду-ха, меньше писем. Как у подопытной крысы, у тебя станут вырабаты-вать условный рефлекс: шаг в неверном направлении -- меньше еды, шаг в правильном -больше. Желудок должен стать верховным судьей твоих поступков. Бытие определяет сознание, как говаривал товарищ Маркс.
[1] [2] [3] [4]