Борисович. Не убоюсь зла (24)

Формально Малофеев -- главный местный босс, но фактически по-литзаключенными занимается КГБ. Однажды я ему прямо об этом ска-зал:

-- Вы начальник, а даже самых простых вопросов решить не можете -например, кому с кем в камере сидеть.

-- Да, в этой половине коридора моя власть ограничена,-- честно признался он.-- Зато там, -- и он махнул рукой в сторону бытовиков, -- я настоящий хозяин.

На сей раз я начал с каких-то мелких бытовых претензий, а потом спросил:

-- Кстати, до каких пор будет продолжаться это безобразие с письма-ми? Мы же не виноваты, что Бутмана освободили! Почему нам из-за этого закрыли переписку?

Малофеев растерялся и даже покраснел.

-- Не знаю... Письмами занимаются другие, -- не сразу ответил он. И никаких попыток отрицать, что Бутман на свободе!

Я вернулся в камеру, с трудом дождался "окна" -- времени смены надзирателей, удобного для вызова человека на связь, и передал Иоси-фу свой разговор с Малофеевым. Мы радовались и в то же время боялись поверить до конца. Но уже через пару дней плотину прорвало: мне вру-чили два письма из дома и одно от друзей; немало строк в них было вы-черкнуто цензурой, но и оставшегося оказалось достаточно, чтобы по-нять: Гиля на свободе!

Более того -- мама пишет: "Надо найти время поехать проститься с Ариной, а то она уедет к мужу, и мы, может, больше никогда не уви-димся". Арина -- жена Алика Гинзбурга, осужденного одновременно со мной. Значит, и он уже на Западе?! Пройдет еще несколько месяцев, пока мы узнаем точно: пять политзеков -- Кузнецов, Дымшиц, Гинз-бург, Винс и Мороз -- были обменены на двух советских шпионов, арестованных в США, а за несколько дней до этого досрочно освободили пятерых узников Сиона, которым до конца срока оставался год: Бутмана, Хноха, Залмансона, Пенсона и Альтмана. Советы пошли на такой шаг ради создания "благоприятной атмосферы" во время встречи руко-водителей двух стран. Много позже мне стало известно, что Картер пы-тался включить в сделку Орлова и меня, но власти СССР категорически отказались: сроки наши были большими, цены на нас -- высокими, а по-тому время расплачиваться нами еще не пришло. В КГБ сидят опытные купцы, и торговать с Западом живым товаром они научились.

Чем меньше времени оставалось до встречи в верхах, тем больше мы нервничали. Освобождение наших товарищей было добрым предзнаме-нованием; все: и скептики, и оптимисты -- ждали следующих шагов. Советы собираются подписать с США договор ОСВ-2. Но разве пойдет Америка на это после того, как русские продемонстрировали нежелание выполнять положения Заключительного акта, принятого в Хельсинки? Может ли Картер снять свои требования к СССР освободить членов Хельсинкской группы? Не может! -- считал я.

-- Запад все может! -- возражал Викторас, не забывший опыт про-шлого. Но и он, как мне казалось, предпочитал ошибиться и с нетерпе-нием ждал развития событий.

И вот встреча состоялась, соглашение подписано, Картер с Брежне-вым обнялись -- мы слышали обо всем этом по репродуктору. Что же их объятие принесет нам: скорое освобождение или наоборот -- потерю на-дежды? Прошла неделя, другая -- а в нашем положении ничто не изме-нилось. Наконец Пяткус грустно заключил:

-- Теперь придется ждать, пока все Политбюро передохнет, а это еще как минимум лет пять...

Я старался не терять оптимизма: впереди -- ратификация подписан-ных соглашений, Советам будет нужен голос каждого сенатора, а борьба за наше освобождение не прекращается на Западе ни на минуту.

Оказался прав не я, а Викторас...

Несмотря на это разочарование, а может быть, благодаря ему, лето семьдесят девятого года определило всю мою последующую тюремно-лагерную жизнь: я окончательно избавился от иллюзий и психологиче-ски подготовился к испытаниям, которые, я знал, мне еще предстояли.

Умом я всегда понимал, что с КГБ шутки плохи и я могу просидеть все тринадцать лет, а то и больше -- столько, сколько они захотят. Од-нако возникшее на суде ощущение, что духовное освобождение вот-вот повлечет за собой и физическое, что очень скоро мы с Наташей будем вместе, не проходило довольно долго. Теперь же я, наконец, полностью освободился от него и сказал себе: "Твоя победа в том, что ты и тут -- на воле. Свобода не связана для тебя с выходом из тюрьмы, ты теперь сво-боден везде и всегда".

И, как когда-то в Лефортово, я снова стал заниматься аутотренин-гом, вспоминая все лучшее, все самое дорогое, что было у меня в жизни, и внушая себе: тюрьма -- естественное продолжение твоей судьбы, этим путем стоит пройти, так ты оплачиваешь духовную независимость, ко-торой добился после двадцатилетнего рабства. Нет, не достать им меня ни во времени, ни в пространстве, ибо мы существуем в разных измере-ниях...

Когда ты ходишь по прогулочному дворику, тебя отделяют от серого неба лишь сетка да мостик с охранником. Вдруг слышится гул моторов, и ты задираешь голову, ища взглядом высоко летящий самолет.

-- Не надейся, это не за тобой! -- насмешливо кричит вертухай, хо-рошо знающий тюремные синдромы.

Да, я знаю: это не за мной. Я свободен от иллюзий, защищен от пус-тых гаданий. Но в первом же письме, которое я получил от Наташи во Владимирке, были такие слова: "Отношение к нашей теме в Израиле -- жаркое, как к Энтеббе". И каждый раз, услышав гул чужого самолета, я невольно вспоминал о Йони и его друзьях, прилетевших на выручку к своим за тысячи километров, и надежда и вера возрождались во мне с новой силой. Авиталь со мной, Израиль со мной -- чего же мне бояться?

* * *

Когда мы, молодые отказники, организовывали в Москве демонстра-ции, то обязательно сообщали о них заранее иностранным корреспон-дентам: ведь КГБ и милиции достаточно пары минут, чтобы нас задер-жать, а мир должен был узнать об акции протеста -- только в таком случае нас услышат и советские власти. Посылая в Президиум Верхов-ного Совета СССР очередное заявление, мы передавали западным жур-налистам или политикам, встречающимся с советскими коллегами, что было еще лучше, его копию: иначе это письмо никто, кроме сотрудни-ков охранки, не прочтет. Все наши публичные действия имели смысл лишь в том случае, если они становились достоянием гласности.

Сейчас мы надежно изолированы от всего мира. Шансов, что нас ус-лышит Запад, практически нет. Даже родным бессмысленно писать о том, что происходит в тюрьме: цензура не пропустит. Есть ли хоть ка-кой-то смысл протестовать, отстаивать свои убеждения, защищать спра-ведливость в таких условиях? "Главное в тюрьме -- сохранить силы и здоровье", -- этот совет дал мне один из друзей за несколько дней до ареста, и я тогда согласился с ним. Но уже в Лефортово мне стало ясно: если ты не хочешь вновь попасть в разряд "лояльных советских граж-дан", никогда не позволяющих себе высказать собственное мнение и оп-равдывающихся расхожим "я человек маленький", "плетью обуха не перешибешь", "от меня ничто не зависит", если ты не желаешь стать под-опытной крысой в лаборатории КГБ, где будут пытаться перестроить твое сознание с помощью методики академика Павлова, ты должен со-противляться. Но что это означает? Не подчиняться командам надзира-теля: "Стоять!", "Руки назад!", "На вызов!"? Не давать себя стричь? Драться с теми, кто тебя обыскивает?

Некоторые -- очень немногие -- так и поступали, и я их никогда за это не осуждал: человек имеет право защищать свое достоинство так, как считает нужным. Но у каждого существует свой барьер самозащи-ты, за которым начинается сопротивление. Еще во времена демонстра-ций в Москве я любил повторять услышанную от кого-то фразу: "Мы с сержантами не воюем, мы воюем с генералами". Иными словами, не следовало оказывать сопротивление милиции при задержании. Этого принципа я решил придерживаться и в ГУЛАГе: я не буду вступать в пререкания с тюремщиками по мелочам, но принципами не поступ-люсь. Необходимо постоянно подчеркивать, что я не приемлю их мира в целом, что моя решимость протестовать против их беззакония так же непоколебима, как и раньше.

У нас, политиков, есть свои праздники: тридцатого октября -- День политзаключенного в СССР, десятого декабря -- Международный день прав человека, двадцать четвертого декабря -- День узника Сиона. Как отметить их в тюрьме? Голодовкой, заявлением в адрес властей. КГБ станет предупреждать, угрожать, наказывать, и чем сильнее будет их давление, тем важнее для нас держаться и не отступать.

Проявить солидарность с теми, чьи права нарушены, естественно для свободного человека. Целая серия тюремных инструкций направлена на то, чтобы помешать тебе в этом: категорически запрещены связь между камерами, коллективные письма, заявления в защиту другого зека... В таких условиях поддержать товарища забастовкой или голодовкой -- дело опасное, однако совершенно необходимое, если ты хочешь остаться в тюрьме свободным человеком. Поможет ли твоя солидарность соседу, сказать заранее трудно, но прежде всего она принесет пользу тебе само-му -- в твоем противостоянии КГБ.

Однажды в тюрьме произошло ЧП: Зазнобин, один из офицеров оперчасти, ударил политзаключенного Михаила Казачкова, ученого-физика из Ленинграда, в семьдесят пятом году подавшего документы на выезд из СССР и осужденного на пятнадцать лет по обвинению в изме-не Родине. Сейчас он проводил длительную голодовку, протестуя про-тив действий цензуры, не пропускавшей его письма матери. Раз в не-сколько дней Казачкова кормили искусственно; месяц проходил за ме-сяцем, Михаил терял последние силы, но не уступал. Мы писали заяв-ления, вызывали прокурора -- ничто не помогало. И вот у властей, ви-димо, лопнуло терпение...

-- Ребята! -- кричал Казачков. -- Зазнобин меня ударил!

-- Требуем врача для экспертизы! -- вторил ему Володя Балахонов, сосед Михаила по камере. Володя работал в одном из учреждений ООН в Женеве и стал "невозвращенцем". Когда же его жена с ребенком вер-нулись в СССР, он, не выдержав разлуки, вскоре последовал за ними --и получил свои двенадцать лет. Очень быстро Балахонов приобрел репутацию одного из самых непокорных зеков ГУЛАГа.

Услышав их крики, мы с Пяткусом подбежали к двери и стали коло-тить в нее:

-- Прокурора и врача! Прокурора и врача!

Одна за другой к нам присоединялись остальные камеры.

Тут прибежал начальник тюрьмы, за ним -- прокурор.
[1] [2] [3] [4]