Борисович. Не убоюсь зла (5)

[1] [2] [3] [4]

Жизнь я себе этим заявлением, конечно, не пытался спасти, но про-цедуру допросов упростил до предела. С тех пор, подтверждая каждый раз свое участие в деятельности еврейского движения и Хельсинкской группы, я произносил в конце одну и ту же фразу:

-- От конкретных показаний по данному вопросу отказываюсь в си-лу причин, изложенных в моем заявлении на имя Генерального проку-рора от девятнадцатого апреля сего года.

Реакция Черныша была спокойной:

-- Что вы такими заявлениями хотите доказать? Все бравируете, о жизни своей не думаете.

Мой же сосед по камере и вовсе не стал комментировать этот посту-пок, он просто больше не заводил разговоров о письме прокурору. Зато буквально на другой же день появилась новая тема, поинтереснее.

Когда я вечером пришел с допроса и мы сели ужинать, Фима зашеп-тал мне на ухо:

-- Сегодня я начал переговоры с ментом. Хочу, чтобы он отнес моей жене ксиву. Она ему там заплатит сотню, а он мне ответ принесет. Надо ее кое о чем предупредить... -- дальше шли намеки на какие-то неза-вершенные коммерческие комбинации.

Я удивился:

-- Подкупить кагебешника сотенной?

-- Ты жизни не знаешь! -- ответил самодовольно Фима. -- Деньги все любят и все берут -- уж поверь мне. А этот вертухай уже имел дело с моим предыдущим сокамерником: носил ему ксивы за плату. Тот их прочитывал и при нем же сжигал. Так что мент мне доверяет. Тебя он, понятно, боится, будет подходить ко мне только тогда, когда ты на до-просе.

Надзиратель, о котором шла речь, был самый старый из всех, лет под шестьдесят, длинный, тощий и угрюмый. Всезнающий Фима утверж-дал, что в сталинские времена тот работал "исполнителем", но это был скорее всего обычный тюремный треп. Дежурил этот надзиратель, как и все остальные, так: два дня -- в первую смену, с семи утра до трех, два дня -- во вторую, с трех до одиннадцати вечера, два дня -- в третью, с одиннадцати до семи утра, а после этого -- двухдневный отдых. В ноч-ную смену переговоры вести нельзя: я в камере, и вообще -- открыть кормушку, не вызвав подозрения со стороны корпусного, надзирателю очень трудно. В утреннюю и вечернюю -- только если меня вызовут на допрос в его дежурство и при этом не будет никакого начальства в кори-доре. Словом, переговоры с надзирателем Фима предполагал вести без спешки и осторожно.

Однако все пошло как по маслу. Меня в течение недели вызвали на допрос трижды, и каждый раз -- в смену старика. Фима тем временем обо всем с ним договорился: он передаст письма в один из ближайших дней, утром, когда тот будет разносить по камерам туалетную бумагу. В самый последний момент Шнейвас обратился ко мне:

-- Слушай, тебе, наверно, связь нужнее. Если хочешь и если есть что-то срочное, давай я для начала передам твою ксиву. Заодно и канал проверю. Да и потом -- все же евреи мы, должны друг друга выручать. Авось и ты мне когда-нибудь пригодишься: может, и я решу из этой страны сваливать.

Этого предложения я, разумеется, ждал -- и все-таки огорчился: ведь оно не оставляло никаких сомнений в том, что Фима -- стукач. Знаю, что многих старых зеков эта фраза возмутит: да какие еще могут быть сомнения! Разве самых первых его слов -- о том, что "лоб зеленкой смажут", -- недостаточно?! Но я уже объяснял, что выработал однажды -- и на всю жизнь -- свой взгляд на такие вещи: не спешить с выводами и пока есть хоть какая-то крупица надежды -- не считать человека сту-качом.

Я подумал -- и принял "великодушное" предложение Фимы, решив так: как бы ни был мал шанс сообщить друзьям о том, что со мной про-исходит, я должен его использовать. Ведь если обвинение, предъявлен-ное мне следствием, станет достоянием гласности, это заставит КГБ от-казаться от угрозы расстрела. Так во всяком случае мне тогда представ-лялось. А если письмо попадет в руки органов, что скорее всего, то в конце концов только от меня зависит, найдут ли они в нем что-то полез-ное для себя.

Мой сокамерник попросил лишь об одном: приписать в конце не-сколько фраз для его жены. Фима открыл мне свою тайну: в ожидании ареста он договорился с женой об условном коде -- вкладывая в ежеме-сячную передачу определенные сорта мыла, сыра и других вещей и про-дуктов, она сообщает ему о событиях на воле.

-- А у тебя вообще была уйма времени подготовиться к аресту. Но ты-то, небось, до такого не додумался, -- сказал он мне снисходительно, внимательно следя при этом -- или мне только казалось? -- за моей ре-акцией.

-- Да, -- удрученно согласился я. -- Я действительно сглупил, упу-стил такую возможность и не договорился ни о какой связи, ни о каких условных фразах. Теперь придется писать все открытым текстом.

Не знаю, поверил ли он мне, но я ему не врал. Действительно, имея столько времени в запасе, давая в течение одиннадцати дней "прощаль-ные" интервью и обсуждая с друзьями возможные варианты развития событий, я не сделал самого естественного и простого -- не договорился о связи типа той, какую разработал Фима Шнейвас.

Я написал письмо Володе Слепаку -- по-английски, по предложению Фимы, "чтобы мента не спугнуть", сообщил, какое обвинение мне предъявлено, что спрашивают на допросах, чем грозят, какова моя по-зиция; особо подчеркнул необходимость публично разъяснять, что в на-ших действиях не было ничего секретного; передал привет родственни-кам и друзьям.

В течение нескольких дней отдать письмо не удавалось. То старика посылали дежурить в другой конец коридора, то рядом с ним оказывал-ся его коллега, и мент подавал Фиме сигнал: мол, будь осторожен. В ре-зультате у меня каждый день возникала проблема -- приходилось пере-писывать послание заново. Оставлять его в камере на день опасно: ру-тинные обыски проводились примерно раз в две недели, с внеочередны-ми могли нагрянуть в любой момент. Опыта писать микроскопическими буквами на крошечных листках, которые в случае опасности можно бы-стро проглотить или уничтожить, у меня тогда еще не было. Фима тоже рекомендовал избегать лишнего риска, поэтому вечером, перед самым отбоем, я писал текст заново, а утром, после очередной неудачной Фиминой попытки передать записку, она уничтожалась.

Не знаю, чем это объяснить, но игра в нелегальную связь с волей все больше захватывала меня. Если в первый раз я писал Бороде, почти не сомневаясь в том, что письмо попадет в КГБ, то с каждым разом воз-буждение от мысли: "а вдруг?!" -- нарастало, и возможность установле-ния связи с волей уже не казалась такой нереальной.

Наконец вертухай взял записку. Произошло это утром, двадцать де-вятого апреля. Старик открыл дверь и внес большое ведро.

-- Мусор есть?

Его партнер (по инструкции дверь камеры открывается лишь в при-сутствии как минимум двух контролеров -- обычно дежурного по кори-дору и корпусного) был далеко, я, как и договорились, лежал, отвернув-шись к стене, и читал книгу. Фима высыпал в ведро мусор, протянул ру-ку за туалетной бумагой, и одновременно передал письмо. Может, это все же не провокация?

Ждать ответа придется очень долго. Сейчас у вертухая два дня вы-ходных. Кроме того, из-за майских праздников может произойти пере-становка в расписании. Двадцать девятого меня на допрос не вызывают. Тридцатого, первого и второго -- выходные и праздники, мертвые дни в тюрьме.

Воображение между тем разыгрывается. Я представляю себе, как Бо-рода получает письмо, связывается с моей семьей, срочно созывает дру-зей, через иностранцев пересылает его Наташе в Израиль. Пресс-кон-ференции, заявления, протесты... Так ли все будет? И вообще -- пере-даст ли вертухай записку? Если да, то должен принести ответ. Я стара-юсь успокоиться и скрыть свое нетерпение, играя с сокамерником в шахматы и шашки.

С Фимой же происходит что-то странное. Довольно быстро успокоив-шись после передачи записки и вроде бы совсем забыв о ней, он вдруг опять -после долгого перерыва -- начинает предаваться воспоминани-ям о своих амурных успехах. Но тридцатого апреля к полудню его на-строение резко меняется. Он взволнованно мечется по камере, возбуж-дение его все нарастает. Затем он сообщает мне, что решил сознаться в существовании еще одного тайника с золотыми монетами на балконе его квартиры. Это должно, прежде всего, снять со Шнейваса последние по-дозрения в "несотрудничестве" с КГБ -ведь его дебет и кредит все еще не сходятся. Во-вторых, он таким образом сумеет съездить домой, на вскрытие тайника, и увидит жену и детей, что для него очень важно.

Шнейвас садится и пишет заявление на имя своего следователя. Он пытается передать его через корпусного, но тот отказывается принять: все заявления подаются по утрам, и к тому же сегодня суббота, выход-ной день.

-- Подадите после праздников, третьего мая, -- говорит корпусной. Фима вызывает дежурного офицера, который замещает отсутствую-щего начальника тюрьмы, объясняет, что это -- в интересах следствия, требует, чтобы довели до сведения... Он волнуется, умоляет, почти кричит. Фимино и без того повышенное давление резко подскакивает: он багровеет, держится за сердце. Приходит медсестра, дает ему лекарства. Заявление Шнейваса в конце концов забирают, а через несколько часов уводят его на допрос. Возвращается он усталый, но, похоже, умиротво-ренный.

-- Сразу после праздников повезут домой, на изъятие, -- сообщает он мне.

В течение последующих трех дней контакта между Фимой и нашим вертухаем не происходит. Хотя тот и появился, но, к сожалению, в дру-гом конце коридора -- мы обнаруживаем это, когда идем на прогулку.

-- Наверное, заменяет кого-то из-за праздников. Ничего, скоро вер-нется на свой пост, -- говорит Фима.

Третьего мая, сразу после завтрака -- раньше обычного -- надзира-тель заглядывает в камеру и направляет на Шнейваса ключ:
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.