Дневник (Ее жизнь, миссия и героическая смерть) (14)

"Вы узнаете эту девушку?" Это была Анико, какой я ее видела утром. "Кто она такая?" - спросила я. "Есть у вас дочь по имени Анна Сенеш?" "Да, но на этой карточке она неузнаваема. Откуда у вас этот снимок?" Вместо ответа Зейферт начал торопить меня. Он велел мне запереть все двери и спросил, у кого еще имеются ключи от дома. Я сказала: "Только у меня и актрисы". - "А когда она возвратиться?" - "По-видимому, вечером".

К счастью, в это время появилась смотрительница дома и мне удалось обменяться с ней несколькими словами. Я дала ей телефон Маргит и просила позвонить ей, как только я уйду. Смотрительница наспех приготовила мне несколько бутербродов и сунула их в мою сумку.

{339} Когда мы вышли и я заперла дверь, Зейферт спросил: "Зачем вы берете с собой ключ?" - "Разве вы не говорили, что к вечеру я буду дома". "Разумеется, разумеется", - ответил он скороговоркой, сознавая, что выдал себя, - возьмите ключ с собой".

Мы вошли в полицейскую автомашину без окон и через несколько минут были около тюрьмы. Выйдя из машины, я увидела, как близко это от меня. Мы находились около здания будапештского окружного суда, которое примыкало непосредственно к немецкой полицейской тюрьме. Зейферт вышел вместе со мной; прощаясь с остальными эсэсовцами, он некоторое время задержался с ними, перебрасываясь шутками, обсуждая намеченные на субботний вечер развлечения и обмениваясь пожеланиями приятного времяпровождения. Затем Зейферт отвел меня в одну из комнат первого этажа Все это происходило около пяти часов вечера.

Зейферт начал допрос в присутствии эсэсовца с кокардой в виде человеческого черепа на фуражке, молодого немецкого солдата и человека средних лет в гражданской одежде. Записав мои ответы, он положил протокол в папку с надписью "весьма срочно", взял у меня ключи от дома и ушел. Затем мною занялся эсесовец с черепом.

Он велел отдать ему все ценные вещи и проверил содержимое моей сумки. Забрав деньги, часы, авторучку и обручальное кольцо, он спросил, есть ли у меня еще деньги. На шее, под одеждой, у меня висел мешочек с деньгами-{340} максимальной суммой, которую разрешалось иметь еврею. После минутного колебания я отдала ему эти деньги. За промедление он тут же наказал меня, сильно ударив по лицу. Я чуть не упала, но самого удара почему-то почти не ощутила. И вообще, после утреней встречи с Анико я ничего не чувствовала: как будто все происходило с кем-то другим, чужим.

Молодому солдату вся эта сцена, видимо, была неприятна, а человек в гражданском подмигнул мне, давая понять, что я не должна обращать внимание на такое обхождение. (Впоследствии я узнала, что это еврей, директор крупной фирмы, которого немцы насильно взяли на канцелярскую работу). Они составили подробную опись всех отнятых у меня вещей и денег, вернули мне несколько разменных монет, и эсэсовец объявил, что если я буду освобождена, все вещи будут мне возвращены. Потом он сказал солдату номер моей камеры 528. Когда мы поднимались туда по лестнице, солдат спросил, не утаила ли я какой-нибудь ценной вещи: мне предстоял еще обыск, и он хотел предупредить меня от повторного наказания. Я заверила его, что отдала все.

Обыскивали меня две женщины - швабки. Потом одна из них отвела меня на пятый этаж. Там она с лязгом отперла тяжелую дверь - и я вошла в тюремную камеру.

5.

К моему удивлению, камера была просторна и хорошо освещена. Если не считать решеток {341} на окнах, она, со своими семью белыми койками, напоминала скорее больничную палату, чем тюремную камеру, какой я себе ее представляла. Несколько женщин повернули головы в мою сторону и с любопытством уставились на меня; потом мне не раз приходилось наблюдать такую же сцену при появлении в камере нового "жильца".

Вдруг одна из заключенных вскочила и бросилась ко мне. Я узнала ее: это была баронесса Беске Хатвани, разведенная жена барона Лайоша Хатвани.

Некоторые из обитательниц камеры сидели попарно на койках и играли в бридж, хотя тюремные правила строжайшим образом запрещали игру в карты, как, впрочем, и любое другое занятие. Баронесса, которая была способной художницей, нарисовала на листочках бумаги карточные фигуры, и так они убивали время. По правилам же они обязаны были от пяти часов утра и до самого вечера в полном бездействии сидеть на скамейках вокруг стола. Надзирательницы время от времени заглядывали в камеру через глазок в двери, чтобы проверить, нет ли каких-нибудь нарушений. Это, однако, не мешало заключенным по очереди лежать на койках. Но спали они чутко и автоматически просыпались и вскакивали каждый раз, когда приближались шаги надзирательниц.

Когда я вошла, они окружили меня и стали расспрашивать о том, что происходит по ту сторону, на свободе. Баронесса Беске представила {342} мне их: госпожа Вида (жена еврея, единственного члена верхней палаты парламента), камердинер которой донес на нее, что она неодобрительно, по его мнению, высказалась о немецких властях; графиня Зичи, еврейского происхождения, которая была арестована за попытку спрятать ценные картины; вдова бывшего депутата парламента Лехеля Хедервари, обвиненная в политическом сотрудничестве с западными державами; сестра парижского банкира Жака Маннгейма. Вот те имена, которые сохранились в моей памяти.

Все удивлялись, как я оказалась среди них. Ведь я не принадлежала к сословию плутократов и никогда не была замешана в политические дела. Кроме того, все знали, что после смерти мужа я вела замкнутый образ жизни. Открыться перед ними я, конечно, не рискнула. Внезапно я почувствовала сильный голод: был уже поздний вечер, а я все еще ничего не ела. Вынув из сумки бутерброд, я начала есть - и в меня сразу же впилась дюжина голодных глаз. Кусок застрял у меня в горле; я передала весь пакетик с едой баронессе, которая поровну разделила бутерброды между всеми. Видимо, баронесса была "старшей" в камере.

В этот же вечер разгорелся ожесточенный спор. Каждый день одна из арестанток должна была убирать камеру и уборную. На следующий день была очередь графини Зичи, однако она решительно запротестовала, заявив, что не будет чистить уборную. Она в жизни не работала, а {343} к такого рода работе не знала как и приступить. Кто-то вызвался выполнить эту работу за нее, но баронесса не дала на это согласия, заявив, что исключения тут не допустимы. Она начала объяснять графине, как пользоваться щеткой и дезинфицирующим порошком.

В дискуссии приняла участие вся камера. Одни были за, другие против. Я еще не успела включиться в тюремную жизнь и мысли мои были далеко отсюда. Забравшись в угол, я сидела там молча, не вмешиваясь в спор.

В пять часов утра, после бессонной ночи, я была уже на ногах. Воскресенье было днем отдыха даже для следователей гестапо. Но поскольку на моем досье имелся гриф "весьма срочно", в понедельник меня обязательно возьмут на Швабскую гору для допроса, - таково было общее мнение в камере.

Утомление и томительная неопределенность так надломили меня, что я потеряла над собою власть и рассказала обо всем случившемся баронессе Беске. Она была потрясена и выслушала мой рассказ, не проронив ни слова. "Анико для них важнее всех нас вместе взятых", - сказала она. Потом принялась утешать меня и пообещала никому не говорить. Я так и не узнала, сдержала ли она свое обещание или нет. В тот же день вечером ко мне подошла графиня Зичи и извинилась за вчерашнюю перепалку. Все остальные тоже были ко мне предупредительны и любезны. Но я видела всех, словно сквозь густой туман. Меня {344} непрерывно сверлила одна-единственная мысль: жива ли еще Анико? Не могло быть сомнения, что у нее не вырвут признания, и потому нет надежды на пощаду. Но, в таком случае, какой смысл в моем завтрашнем допросе? Я содрогалась при мысли о допросе в гестапо. Зачем эти бессмысленные мучения? Даже если Анико жива, здесь, в тюрьме, я ничем не могу помочь ей.

К двум противоположным стенам камеры были прикреплены полки для различных туалетных принадлежностей. Для всех не хватало места на этих полках, поэтому те, которые попали в камеру раньше, давно уже успели заполнить всю поверхность полок. Одним из немногих возможных занятий в камере было раскладывание и перекладывание на этих полках различных мелких вещиц, полученных с очередной передачей. Графиня Клара Зичи сказала мне, что по ее мнению, самая полезная из присланных ей мужем вещей, это бритвенное лезвие, которое заменяло ей и нож и ножницы. Я заметила, что она положила лезвие с левой стороны полки. Вечером, когда все были заняты раскладыванием матрацев на полу (так было просторнее, чем спать вдвоем на одной койке), мне удалось незаметно взять лезвие с полки. Поскольку я лежала у открытого окна, я спрятала лезвие снаружи, на карнизе. Электрические выключатели находились в коридоре, и надзирательницы никогда не удосуживались включить свет. Поэтому с наступлением темноты все укладывались спать. Когда все затихли и, казалось, заснули, {345} я попыталась положить конец своим мучениям...

Я почувствовала кровь, но она текла не из вены. Моя соседка присела, и я притворилась спящей. Потом я сделала еще одну попытку, но опять безуспешно. Прежде чем я успела предпринять третью попытку, все проснулись - в июне светает рано. Мой план не удался. Когда я одевалась, Беске взглянула на меня и что-то заподозрила. Встревоженная, она подбежала ко мне и схватила меня за руку...

Перевязывая мне руку двумя носовыми платками, она упрекала меня за то, что по глупости я чуть не навлекла крупные неприятности на всех остальных. Она посоветовала мне, чтобы идя на допрос, я надела дождевик с длинными рукавами: так не будет видна повязка.
[1] [2] [3] [4]