Глава третья. Копенгаген (2)

Из Лондона вернулся О’Греди. В любезной форме сообщил, что английское правительство не может принять советские условия обмена военнопленными и выдвигает новые требования. В затяжке переговоров, заявил О’Греди, виновато Советское правительство. Литвинов шифрованной телеграммой попросил Чичерина предпринять демарш.

6 февраля Чичерин передал в Лондон Керзону радиограмму: «…Советское Правительство самым энергичным образом протестует против утверждения, что затяжка в переговорах вызвана действиями советских властей. На самом деле условия Советского Правительства были сформулированы его делегатом в самом начале, и никаких новых требований не было им добавлено за все время переговоров; наоборот, многие из первоначальных требований Советского Правительства были взяты назад или уменьшены… Наоборот, полномочия г-на О’Греди были столь ограниченны, что ему приходилось запрашивать Лондон по поводу каждой детали и ожидать ответа и новых указаний в течение нескольких недель…

Таким образом, ответственность за отсрочку подписания соглашения лежит полностью на Британском Правительстве».

Телеграмма Чичерина произвела впечатление. Тем более что Красная Армия одержала новые победы. О’Греди больше не жаловался на печень и не покидал Копенгагена. 12 февраля 1920 года Литвинов и О’Греди подписали соглашение об обмене военнопленными. Литвинов заставил О’Греди принять условие, по которому Англия обязалась перевезти военнопленных в Петроград на своих судах.

В марте 1920 года из Англии был отправлен первый пароход с заложниками, которые были захвачены в Архангельской, Вологодской и других областях на севере России. Англия спешила вызволить своих летчиков и старших офицеров, выходцев из аристократических семей, оказавшихся в советском плену.

О том, что пережили заложники в Англии и как их отправили на родину, рассказал Иван Степанович Кривенко, бывший командир Вашко-Мезенского полка, член партии с апреля 1917 года. Вот его рассказ:

«Продержали нас что-то около восьми месяцев. За все это время только один раз нам всем выдали по одной открытке и разрешили написать домой. Я написал отцу с матерью, что нахожусь в Англии, в плену, что жив и здоров.

Газет нам не давали никаких. Мы ничего не знали о своей стране, о нашей Советской власти и тяжело переносили эту оторванность.

Обсудив наше положение, мы решили объявить голодовку, если нам не будут давать газеты и не улучшат питание. Голодали день, два, три и четыре. Лежали, не вставая. Начальство на уступки не шло.

На четвертый день пришел в барак сержант из охраны, немного говоривший по-русски.

– Вас, господин Кривенко, вызывает комендант лагеря по срочному делу.

Помог мне встать и выйти из барака.

– Ну что, голодать перестанете? – спросил меня комендант.

– Дайте газеты, улучшите питание.

– Вам всем сегодня выдадут паек, причитающийся за все дни голодовки, но смотрите, чтобы ваши люди не объелись. Завтра утром вы поедете в Россию. Происходит обмен заложниками.

При такой вести у меня откуда и силы взялись! Побежал в барак и объявил товарищам:

– Товарищи! Друзья! Скоро домой!

Радости не было предела, кричали без конца:

– Ура! Домой! Нас не забыли! Домой! Домой!

Собрали партбюро. Партийцев обязали следить, чтобы после голодания ослабевшие не ели сразу помногу, не заболели.

Через два дня мы шагали в Ньюкасл. Оттуда по железной дороге нас вывезли в Портсмут.

Был март 1920 года. В английских газетах «Таймc» и «Дейли мейл» за 11 и 12 марта были помещены фотографии отправки на родину заложников. Эти снимки мы видели, когда ждали корабль в Портсмуте.

В Портсмуте нас погрузили в трюм парохода и повезли вДанию. По прибытии в Копенгаген пароход стал на рейд. Нам всем хотелось посмотреть хотя бы издали на город, но из трюма ничего не было видно, а выход из него был строго воспрещен. Двое наших товарищей, все же осмелившихся подняться на палубу, были за это посажены в карцер.

На рейде Копенгагена простояли несколько часов. Потом меня вызвали наверх, в салон-каюту.

За столом сидели двое: один плотный, лет сорока с небольшим, с простым рабочим лицом, другой – несколько старше.

Первый мужчина встал, отрекомендовался:

– Литвинов.

Другой кивнул головой. Это был англичанин О’Греди. Максим Максимович Литвинов предложил мне сесть и спросил:

– Как вас содержали?

Я ответил коротко. Жаловаться не стал.

– Будет обмен заложниками, – сообщил Максим Максимович. – Мы уже договорились по всем вопросам с мистером О’Греди.

Меня пригласили к столу. На тарелках лежали бананы. Я, признаться, не знал тогда, что это такое и как их едят. Чтобы не попасть в неудобное положение, я поблагодарил и отказался, сославшись на то, что только позавтракал.

Всем заложникам разрешили выйти на палубу. Перед нами выступил с речью Литвинов. Он сказал, что Советская Россия жива, крепнет и ждет своих сынов. Выступил с ответом и я. Поблагодарил Советскую власть за заботу о нас. После этого Литвинов уехал, оставив нам по моей просьбе пять долларов на сигареты.

Пароход с заложниками из Копенгагена отправился в Либаву (ныне Лиепая). Из Либавы мы проследовали поездом в Ригу, а оттуда в Себеж».

Наступила весна. На бульварах Копенгагена распустилась сирень. Город выглядел еще более мирным, чистым, благополучным.

Литвинов снова жил в центре города. Дни были заполнены заботами, поездками, встречами с О’Греди и другими дипломатами. Хотя соглашение и было подписано, до массовой отправки военнопленных в Россию было еще далеко. Предстояло разрешить массу формальностей, собрать пленных близ Копенгагена, организовать питание, снабдить продовольствием на дорогу.

Жили чрезвычайно экономно. Зарецкая продолжала вести книгу расходов, записывала в нее каждый истраченный грош. Питались скромно. Как-то Литвинов опоздал к обеду. Зарецкая в его отсутствие позволила себе неслыханную роскошь – заказала устрицы, что грозило серьезным нарушением дневного бюджета. Литвинов весь обед провел в полном молчании, но, выходя из-за стола, пробурчал:

– Между прочим, соленые огурцы вкуснее.

Миланова и Зарецкая решили взять «реванш». Ужин иногда заказывался заранее. Как-то вечером, когда все трое сели за стол, женщинам подали по порции устриц, Литвинову на изящном блюдце принесли соленый огурец. Женщины ели молча. Литвинов, нарезая тонкими ломтиками огурец, что-то тихонько бормотал. Потом все трое переглянулись и начали хохотать. Публика за соседними столиками с изумлением смотрела на «этих странных русских», которые так весело и заразительно смеются.
[1] [2] [3]