14 (3)

– Послушай, Уилсон, – сказал Джек, – если я не доберусь до врача, я умру.

Уилсон, в отличие от медсестры, провел в госпиталях много времени; он знал, что иногда в них случается. Он кивнул и медленно направился в угол палаты, где стояли два инвалидных кресла. Он подкатил одно из них к тому месту, где лежал Джек. Лишь через десять минут совместными усилиями они смогли, обливаясь потом, усадить Джека в кресло. Превозмогая боль, босой Уилсон, толкая кресло, вывез Джека в пустой длинный коридор.

Ни в коридоре, ни в одной из комнат для медперсонала никого не было видно. Работники госпиталя либо покинули его на уикенд, либо спали, пили где-то кофе, занимались тяжелоранеными в другом крыле здания.

– Ты знаешь, куда тебе надо? – сквозь одышку спросил Уилсон, навалившись на ручки кресла.

Он был техасцем и выговаривал слова протяжно. Его семья владела ранчо, расположенным под Амарильо; Джеку казалось, что он, лежа на постели с израненными ногами и глядя на потолок, мечтает о том времени, когда снова сядет верхом на коня. Его джип подорвался на мине; все говорили, что Уилсон чудом остался в живых.

– Нет, – отозвался Джек, пытаясь сфокусировать взгляд на тускло освещенном красном туннеле, то сужающемся, то расширяющемся. – Отвези меня к ближайшему доктору.

Коридоры расходились под разными углами от того, по которому Уилсон катил коляску, они, казалось, образовывали таинственный, хитроумный лабиринт. Госпиталь построили недавно, он был спланирован с большой изобретательностью, а они не знали его планировки. Скоро им обоим стало казаться, что они могут бесконечно плутать по темноту линолеуму, двигаясь в безлюдной госпитальной ночи под шуршание резиновых колес, шлепанье босых ног Уилсона и его тяжелое дыхание мимо закрытых дверей и огоньков, манящих в тупики, туалеты, пустые кухни.

Наконец они увидели дверь с матовым стеклом, за которым горела лампа. Свет показался Джеку тусклым, красноватым. Из последних сил Уилсон подтолкнул кресло к двери, и она распахнулась. За столом лицом к входу в кабинет сидел человек с полковничьими погонами на плечах, воротник его рубашки был расстегнут. Маленький, бледный, седой, он ссутулился над бумагами; на глазах у него были очки в стальной оправе.

Уилсон измученно опустился на свободный стул. Полковник, – прошептал он, – полковник…

Полковник ничего не сказал. Он быстро посмотрел на Уилсона, потом подошел к Джеку. Осторожно сняв повязку с головы Джека, он обследовал рану на челюсти. Тихонько присвистнув, подошел к телефону, стоящему на столе и сказал: «Это полковник Мерфи». Подготовьте операционную номер два. Через двадцать минут будем оперировать».

Резиновый шар, наполненный горящим бензином, уже раздулся до предела, но Джек улыбнулся полковнику, который поверил ему. Полковник тоже считал, что жизнь Джека в опасности. Вернуться домой живым – вот что Джек считал своей главной военной задачей.

– Ей уже за тридцать, лейтенант. Ей тридцать два.

– Этого бы не случилось, если бы я спал в своей кровати…

– Не понимаю, почему тебя не могут перевести в Калифорнию, – сказала Карлотта. – В конце концов, там тоже есть госпитали. Я бы постоянно навещала тебя. Вирджиния! Господи! как часто мне удастся приезжать в Вирджинию? На этот раз я смогла вырваться из Калифорнии только потому, что в Вашингтоне состоится премьера моего фильма.

Всем казалось, что война кончилась уже давно, хотя с момента ее завершения не прошло и года. Как и другим обитателям госпиталя, Джеку казалось, что навещавшие их штатские считают раненых упрямцами, цепляющимися за ушедшую эпоху и ведущими себя подобно детям, отказывающимся становиться взрослыми и принимать на себя бремя ответственности. Уилсон выразил общую мысль после очередного визита родственников. «Знаешь, – сказал он, – мы не вписываемся в общую картину. Мы – жалкий утиль, который кто-то по ошибке привез из Европы». Из его ног по-прежнему извлекали осколки.

Джек и Карлотта сидели под деревом в госпитальном дворике. Было тепло, все вокруг зеленело и радовало глаз, только темно-бордовые халаты вносили диссонанс в общую картину; вдали виднелись размытые очертания невысоких гор. Джек уже мог хорошо ходить, а его деформированная, изуродованная шрамами челюсть почти зажила. Его ждали еще две операции на челюсти – врачи называли их косметическими, первая из них была запланирована на следующее утро, но Джек не сказал о ней Карлотте.

Он не хотел портить день. Карлотта заехала к нему всего на два часа, и он решил не омрачать их. Она, конечно, постарела., набрала лишний вес; ее акции в Голливуде стали падать, теперь ей доставались неважные роли в посредственных фильмах, гонорары начали снижаться; она жаловалась, что ее теснят более молодые актрисы.

Джек заметил морщинки на шее, мертвенность крашеных волос, туго затянутый пояс, жалобный взгляд и неуверенные ноты в голосе. Он вспомнил слова молодого лейтенанта, назвавшего ее еще привлекательной и умелой. О встрече с лейтенантом, как и об утренней операции, Джек не стал рассказывать Карлотте.

Он лишь сидел на скамейке рядом с ней, даже не касаясь Карлотты, и думал: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя».

Джек упрямо продолжал верить в то, что он выбрался из горящей фермы, месяцами получал инъекции морфия, провел много часов на операционных столах, совершил с помощью Уилсона путешествие в инвалидной коляске не для того, чтобы потерять Карлотту или свою любовь к ней. Он вернется в сад, к зеленеющим листьям авокадо, к плодам, нарисованным рукой ребенка, к аромату лимонов и апельсинов; им удастся заново создать ту атмосферу праздника, в которой они жили.

– И надо же было такому случиться именно с тобой. Это просто несправедливо, – говорила Карлотта. – Все уже находятся дома и даже не вспоминают о войне. Ладно бы еще ты служил в пехоте, но получить ранение в войсках связи! Как ты оказался под обстрелом?

Джек устало улыбнулся.

– Я спал, – сказал он. – Иногда попадаешь в неожиданную ситуацию.

– Мне больно видеть тебя таким, дорогой, – дрожащим голосом произнесла Карлотта. – Худым, измученным, смирившимся. Я помню, каким ты был дерзким, самоуверенным…

Она смущенно улыбнулась.

– Очаровательным, несносным, говорившим людям в глаза все, что ты о них думал…

– Я обещаю, – сказал Джек, – выбравшись отсюда, снова стать несносным.

– У нас были счастливые годы, правда, Джек? – сказала Карлотта, как бы умоляя его согласиться с ней, подтвердить справедливость ее слов. – Пять славных лет. Проклятая война.

– У нас впереди еще много хороших лет, – сказал Джек. – Я это гарантирую.

Она покачала головой.

– Все так изменилось. Даже климат. Туман не рассеивается до середины дня, я никогда не видела, чтобы так часто шли дожди. Похоже, я разучилась принимать правильные решения. Я была такой уверенной в себе… теперь превращаюсь в развалину…

– Ты выглядишь прекрасно, – возразил он.

– Скажи это моим зрителям, – с горечью в голосе произнесла она.

Карлотта засунула палец за пояс юбки, туго стягивающий ее талию.

– Мне необходимо похудеть, – сказала она.

– Ты видела Мориса? – спросил Джек. – Как он?

– Ходят слухи, что студия разрывает с ним контракт и выплачивает ему неустойку, – сказала Карлотта. – Последние две его картины провалились. Он тебе об этом говорил, когда был здесь?

– Нет, – сказал Джек.

Делани дважды навещал Джека в госпитале, но их свидания проходили натянуто. В начале войны Делани забраковала медкомиссия; причину отказа он скрывал. Госпиталь, заполненный ранеными, плохо действовал на Делани. Он часто говорил невпопад, избегал тем, связанных с его работой, задавал Джеку вопросы о войне и не выслушивал ответы. Он специально приезжал к Джеку из неблизкого Нью-Йорка, но оба раза казался рассеянным, спешащим, испытывающим облегчение, когда подходило время прощаться.

– Знаешь, что он осмелился мне предложить? – сказала Карлотта. – Он заявил, что я должна снять квартиру возле госпиталя, чтобы постоянно быть у тебя под рукой. Именно так он и сказал. Под рукой. Я ему ответила, что ты сам не согласился бы на это.

Карлотта вытащила пудреницу и недовольно посмотрела на себя в зеркало.

– Я была права, да?

– Конечно, – ответил Джек.

– Потом я попросила у него работу. Он предложил мне зайти к нему после того, как я сброшу десять фунтов, и уехал на два месяца снимать фильм. В этом городе, – с обидой сказала она, – люди считают себя вправе произносить вслух все, что придет им в голову.

Как поживает Бастер? – спросил Джек, чтобы сменить тему и отвлечь Карлотту от ее проблем.

– Он умер, – сказала Карлотта и заплакала. – У меня не хватило мужества написать тебе об этом. Кто-то отравил его. Калифорния уже не та, что прежде. Сюда приехали грубые, злые люди…

Клыкастый зритель мертв, с грустью подумал Джек, глядя на Карлотту, которая приложила платок к глазам.

– Мне очень жаль, – сказал он, коснувшись руки Карлотты. – Я к нему привязался.

Теперь, после гибели пса, он произнес это совершенно искренне.

– Он был единственным близким, дорогим мне существом, которое я потеряла за годы войны, – сказала, всхлипывая, Карлотта.

Во время войны, подумал Джек, каждый должен быть готов к какой-то потере. Но он не сказал ей об этом. Он хотел утешить жену, заставить ее поверить в то, что с его возвращением все изменится, климат улучшится, ей снова будут предлагать хорошие роли, злые люди покинут Калифорнию, гонорары возрастут. Но тут к ним подошел Уилсон, одетый в темно-бордовый халат. Он давно мечтал познакомиться с известной и красивой женой своего соседа по палате; времени на утешения не осталось.

Вытерев слезы, жена Джека посмотрела на Уилсона, успешно имитируя беззаботную, обворожительную улыбку, привезенную Карлоттой много лет назад на западное побережье из Техаса и сыгравшую немалую роль в ее карьере. Если Уилсон и заметил ее слезы, то он, несомненно, решил, что они вызваны жалостью к Джеку.

– Мисс Ли, – вежливо начал Уилсон, покачиваясь на многострадальных ногах, – позвольте сказать вам, что я еще в юности восхищался вами (сейчас Уилсону было двадцать четыре года)… и считал вас самой очаровательной женщиной на свете.
[1] [2] [3] [4]