34

34

Какой-то военный священник, ехавший на джипе, подобрал их по другую сторону Шато-Тьерри. День был пасмурный, и в старых памятниках на кладбищах, в поржавевших проволочных заграждениях времен прошлой войны чувствовался мрачный дух запустения.

Священник, еще молодой человек с южным акцентом, оказался очень разговорчивым. Он был прикомандирован к истребительной группе и теперь направлялся в Реймс, чтобы выступить в качестве свидетеля по делу одного пилота, которого должен был судить военный суд.

— Бедный мальчик, — говорил священник, — трудно представить себе лучшего парня. Имеет прекрасный послужной список, двадцать два боевых вылета, сбил один немецкий самолет наверняка и два предположительно, и, несмотря на все это, полковник лично просил меня не выступать в качестве свидетеля. Но я считаю своим христианским долгом быть там и сказать свое слово в суде.

— Что же он натворил? — спросил Майкл.

— Нарушил общественный порядок на вечере, устроенном Красным Крестом: помочился на пол во время танцев.

Майкл ухмыльнулся.

— Поведение, недостойное офицера, говорит полковник, — раздраженно сказал священник. — Парень был немного выпивши, и я не знаю, что ему взбрело в голову. Я лично заинтересован в этом деле: я имел длительную переписку с офицером, который ведет защиту. Он очень ловкий парень, прихожанин епископальной церкви, до войны был адвокатом в Портленде. Да, сэр. И полковнику не удастся помешать мне сказать то, что я должен сказать, и он хорошо знает об этом. Да ведь полковник Баттон, — с негодованием воскликнул священник, — меньше чем кто-либо другой, имеет право отдавать под суд человека по такому обвинению. Я намерен рассказать суду о проделках полковника на танцах в Далласе, в самом сердце Соединенных Штатов Америки, в присутствии американских женщин. Можете мне не верить, но полковник Баттон, в полной парадной форме, помочился в кадку с пальмой в танцевальном зале одной из гостиниц в центре города. Я видел это собственными глазами. Но ведь у него большой чин, и это дело замяли. Но теперь все это выплывет наружу. Я этого так не оставлю.

Пошел сильный дождь. Вода лила ручьем на старые земляные сооружения и прогнившие деревянные столбы, на которых в 1917 году была натянута проволока. Священник сбавил скорость, всматриваясь в дорогу через затуманенное ветровое стекло. Ной, сидевший впереди рядом со священником, действовал ручным стеклоочистителем. Они проезжали мимо небольшого кладбища, расположенного возле дороги, где были похоронены французы, погибшие при отступлении в 1940 году. На некоторых могилах были поблекшие искусственные цветы, а посредине стояла небольшая статуя святого в застекленном ящике, установленная на сером деревянном пьедестале. Майкл отвернулся от священника, думая о том, как переплетаются события разных войн. Священник резко затормозил и задом подвел машину к маленькому французскому кладбищу.

— Это будет очень интересный снимок для моего альбома, — сказал священник. — Не встанете ли вы, ребята, вот здесь, перед этим кладбищем?

Майкл и Ной вышли из машины и стали перед оградой: «Pierre Sorel, — прочитал Майкл на одном из крестов, — Soldat premiere classe, ne 1921, mort 1940»[100]. Искусственные лавровые листья, обвитые черными траурными лентами, пролежали под проливными дождями и жарким солнцем вот уже больше четырех лет.

— С начала войны у меня накопилось больше тысячи фотографий, — сказал священник, деловито орудуя блестящей «лейкой». — Это будет ценнейшая коллекция. Чуть левее, пожалуйста, ребята. Вот так. — Щелкнул затвор. — Прекрасный аппаратик, — с гордостью сказал священник. — Можно снимать при любом освещении. Я выменял его у пленного фрица за двадцать пачек сигарет. Только фрицы умеют делать хорошие фотоаппараты. У них есть терпение, которого не хватает нам. Теперь, ребята, дайте мне адреса ваших родных в Штатах, я отпечатаю две лишних карточки и пошлю им: пусть посмотрят, как хорошо вы выглядите.

Ной назвал священнику адрес Плаумена в Вермонте для передачи Хоуп. Священник аккуратно записал адрес в блокнот в черном кожаном переплете с крестом.

— Насчет меня не беспокойтесь, — сказал Майкл. Ему не хотелось, чтобы мать и отец увидели на фотографии своего сына, такого худого, изможденного, в плохо подогнанном обмундировании, стоящего под дождем на обочине дороги перед кладбищем, где похоронены десять молодых французов. — Мне не хочется доставлять вам хлопоты, сэр.

— Чепуха, мой мальчик. Есть, же у тебя такой человек, которому будет приятно получить твою фотографию. Не поверите, сколько теплых писем я получаю от родителей, которым я посылал фотографии их сыновей. Ты такой симпатичный, даже красивый парень, наверное, у тебя есть девушка, которой хотелось бы иметь твою карточку на столике возле кровати.

Майкл задумался.

— Мисс Маргарет Фримэнтл, — сказал он, — Нью-Йорк, Десятая улица, дом двадцать шесть. Это как раз то, чего ей не хватает на столике у кровати.

Пока священник записывал адрес в свой блокнот, Майкл думал о том, как Маргарет получит его фотографию с запиской священника в своей уютной квартирке на тихой улице Нью-Йорка. «Может быть, теперь она напишет… Впрочем, ей-богу, не знаю, что она может мне написать и что бы я ей ответил. Люблю. Привет из Франции. До встречи через миллион лет. Затем подпись: твой взаимозаменяемый возлюбленный Майкл Уайтэкр, военно-учетная специальность номер семьсот сорок пять, у могилы Пьера Сореля, родившегося в тысяча девятьсот двадцать первом году, умершего в тысяча девятьсот сороковом году, во время дождя. Прекрасно провожу время, желаю, чтобы ты…»

Они сели в джип, и священник осторожно повел машину по узкой и скользкой дороге со следами танковых гусениц и колеями, оставленными тысячами прошедших по ней тяжелых армейских машин.

— Вермонт, — любезно обратился священник к Ною, — довольно скучное место для молодого человека, а?

— Я не собираюсь там жить после войны, — ответил Ной. — Думаю переехать в Айову.

— Почему бы тебе не переехать в Техас? — гостеприимно предложил священник. — Вот там есть где развернуться человеку! У тебя есть кто-нибудь в Айове?

— Да, конечно, — кивнул Ной. — Дружок мой оттуда, Джонни Бернекер. Его мать нашла нам дом, который можно снять за сорок долларов в месяц, а дядя, владелец газеты, обещал взять меня к себе, как только я вернусь. Обо всем уже договорено.

— Газетчиком, значит, будешь? — понимающе кивнул священник. — Веселая жизнь. Да и денег куры не клюют.

— Нет, это не такая газета, — возразил Ной. — Она выходит раз в неделю, а тираж — восемь тысяч двести экземпляров.

— Ничего, для начала и это неплохо. Трамплин для будущих больших дел.

— Мне не нужно никаких трамплинов, — тихо проговорил Ной. — Я не хочу жить в большом городе и не стремлюсь сделать карьеру. Я просто хочу поселиться в маленьком городишке в Айове и жить там до конца дней с женой и сыном и с моим другом Джонни Бернекером. А когда мне захочется путешествовать, я пройдусь до почтамта.

— О, тебе надоест такая жизнь, — сказал священник. — Теперь, когда ты увидел свет, маленький городишко покажется тебе слишком скучным.

— Думаю, что нет, — твердо сказал Ной, энергично водя стеклоочистителем. — Такая жизнь мне не надоест.

— Ну, значит, мы с тобой разные люди. — Священник засмеялся. — Я родился и жил в небольшом городке, и он мне уже надоел. Впрочем, сказать вам правду, не думаю, что меня особенно ждут дома. Детей у меня нет, а когда началась война и я понял, что мой долг вступить в армию, жена сказала мне: «Эштон, выбирай: или служба военных священников, или твоя жена. Я не собираюсь пять лет сидеть одна дома и думать, как ты порхаешь по всему свету, свободный как птица, и путаешься бог знает с какими женщинами. Эштон, — сказала она, — и не пытайся меня одурачить». Я пытался ее разубедить, но она упрямая женщина. Ручаюсь, как только я вернусь домой, она начнет дело о разводе. Как видите, мне пришлось принять довольно-таки серьезное решение. Ну что ж, — покорно вздохнул он, — в общем, получилось не так уж плохо. В Двенадцатом госпитале есть очень симпатичная сестрица, и она помогает мне сносить все горести и печали. — Он ухмыльнулся. — Я так увлечен этой сестрой и фотографией, что совсем не остается времени подумать о жене. Пока есть женщина, способная утешить меня в часы отчаяния, и достаточно фотопленки, я могу смело смотреть в лицо судьбе…

— Где вы достаете столько пленки? — поинтересовался Майкл, вспомнив тысячу фотографий для альбома и зная, как трудно достать даже одну катушку пленки в месяц в военной лавке.

Священник хитро прищурился и приложил палец к носу.

— Вначале были трудности, но теперь все наладилось. Да, теперь все в порядке. Я достаю лучшую пленку в мире. Когда ребята возвращаются с задания, я прошу у инженера группы разрешения отрезать незасвеченные концы пленки на фотопулеметах. Вы не представляете себе, сколько пленки можно накопить таким образом. Последний инженер группы стал проявлять недовольство по этому поводу и вот-вот уже собирался доложить полковнику, что я ворую государственное имущество. Я никак не мог с ним договориться. — Священник задумчиво улыбнулся. — Но теперь все неприятности кончились, — заключил он.

— Как же вам удалось это устроить? — спросил Майкл.

— Инженер улетел на задание. Он был хорошим летчиком, настоящий талант, — с восхищением сказал священник. — Он сбил «мессершмитта» и, когда возвращался на свой аэродром, ради бахвальства спикировал на радиомачту. Да… бедняга не рассчитал, на каких-нибудь два фута, и пришлось по кускам собирать его тело по всему аэродрому. Но зато, ребята, я устроил этому парню такие пышные похороны, каких еще не видела американская армия. Настоящие похороны по первому разряду, с речами и всем прочим… — Священник хитро ухмыльнулся. — Теперь я получаю столько пленки, сколько мне нужно.

Майкл изумленно взглянул на священника, думая, уж не пьян ли он, но тот вел машину легко и уверенно и был трезв, как судья. «Ох уж эта армия! — подивился Майкл. — Каждый старается извлечь для себя какую-нибудь пользу».

Из-под дерева, стоявшего у обочины, вышел на дорогу человек и помахал рукой. Священник остановил машину. Это был лейтенант авиации, одетый в насквозь промокшую морскую куртку. В руках он держал автомат со складным стволом.
[1] [2] [3]