VI. Декадентщина (2)

Железной лапой он взял Лучникова за плечо. Таня, не переставая смеяться, нажала клавишу музыкальной системы. В квартире зазвучала «Баллада о Джонс и Ёко». Под эти звуки троица проследовала в темную спальню, где словно гигантская надгробная плита светилось, под уличным фонарем супружеское ложе.

– Мне хочется домой в огромность квартиры, наводящей грусть, – вдруг нормальным человеческим топом произнес десятиборец.

Лучников ушам своим не поверил.

– Что? Что? Ушам своим не верю.

– Суп у нас любитель поэзии, – сказала Таня. – Суп, это чье ты сейчас прочел?

– Борис Мандельштам, – сказал десятиборец.

– Видишь! – ликуя, подпрыгивала уже на супружеском ложе Татьяна. – У него даже тетрадка есть с изречениями и стихами, не хала-бала! Интеллигенция!

– Смотри сюда! – угрожающе сказал десятиборец. – Вот они и здесь – этапы большого пути. Места не хватает.

Вдоль всей стены на полке под уличным фонарем светились статуэтки и кубки.

– Почему ты зовешь его Суп? – спросил Андрей. –  Почему ты так метко его назвала?

– Это сокращение от «супружник», – хихикнула Татьяна.

– Л почему ты ее зовешь па ты, а меня на вы? – вдруг взревел десятиборец. – Подчеркиваешь превосходство?

Он махнул огромной своей ручищей – крюк по воздуху.

– Что же ты впустую машешь? – сказал Лучников. – Бей мне в грудь!

– Ха-ха, – сказал Суп. – Вот это по-нашему, по-товарищески. Без дворянских подъебок.

– Вот оно, – спортивное единоборство двух систем! – смеялась Таня, сидя па супружеском ложе.

В комнате, освещенной только уличным фонарем, она показалась сейчас Лучникову настоящей падлой, сучкой, ждущей, какому кобелю достанется. Скотское желание продрало его до костей, как ошеломляющий мороз.

– Ну, бей, Суп! – тихо сказал он, принимая тайваньскую стойку.

Началась драка в лучших традициях. Лучников перехватывал отлично поставленные удары десятиборца и швырял его на кровать. Тот явно не понимал, что с ним происходит, однако по-спортивному оценивал ловкость партнера и даже восхищенно крякал.

– Прекрати, Андрей, – вдруг сказала Таня трезвым голосом. – Прекрати это свинство.

– Пардон, почему это я должен прекратить? – сказал Лучников. – Я не толстовец. На меня нападают, я защищаюсь, вот и все. Приемы до конца нс довожу. Суп твой цел и посуда цела…

Вдруг у него взорвалась голова, и в следующий момент он очнулся, сидя на полу, в осколках, в облаке коньячных паров. Лицо было залито какой-то жидкостью.

– Жив? – долетел с супружеского ложа голос десятиборца. Значит, швырнул ему бутылку «Курвуазье» прямо в лицо. В рыло. В хавалыник. В харю. В будку. Как они здесь еще называют человеческое лицо?

– Таня? – позвал Лучников. Она молчала.

Он понял, что побит, и с трудом, цепляясь за предметы, за стулья и стеллажи, стал подниматься.

– Поздравляю, – сказал он. – Я побит. Честный поединок закончился в твою пользу, Суп.

– Теперь катись отсюда, – сказал Суп. – Выкатывайся. Сейчас я буду женщину свою любить.

Таня лежала лицом в подушку. Лучников в темном зеркале видел правую половину своего лица, залитую кровью.

– Женщина со мной уйдет, – сказал он. – У меня разбита голова, а у женщин сильно развит инстинкт жалости.

Таня не двигалась.

– Я так рад, что не убил тебя, – сказал Суп. – Не хватало только редактора «Курьера» убить. По головке бы за это нс погладили.

– Таня! – позвал Лучников. Она не двигалась.

– Послушай, уходи по-человечески, – сказал Суп. – Мы пятнадцать лет с Танькой живем в законном браке.

– Татьяна, пойдем со мной! – крикнул Лучников. – Неужели ты ее пойдешь сейчас?

– Слушай, белый, если ты где-нибудь трахнул Таньку, не воображай, что она твоя, – мирно сказал Суп. – Она моя. Иди, белый, иди добром. У тебя, в Крыму, герлы табунами ходят, а у меня она – одна.

– Таня, скажи ему, что ты моя, – попросил Лучников. – Да встань же ты, хоть вытри мне лицо. Оно разбито.

Она не шевелилась.

Десятиборец склонился над ней и просунул ладонь ей под живот, кажется, расстегнул там пуговицу. Фигура его казалась сейчас немыслимо огромной над тоненькой женщиной.

– А ты не подумал. Суп, что я тоже могу тебя хватить чем-нибудь по башке? – спросил Лучников. – Каким-нибудь твоим спортивным трофеем? Вот, скажем, Никой этой Самофракийской.

Десятиборец хрипло засмеялся.

– Это было бы уже потерей темпа.

– Да, ты прав, – сказал Лучников. – Ты не так прост, как кажешься. Ну что ж, валяй. Еби мою любовь.

– Хочешь смотреть? – пробормотал Суп. – Хочешь присутствовать? Пожалуйста, пожалуйста…

Танины плечи вздрогнули и голова оторвалась от подушки.

– Таня! – тихо позвал Лучников. – Очнись!

– Сейчас ты увидишь… сейчас… сейчас… – бормотал, нависая над женщиной огромный мужик. – Сейчас ты увидишь, как мы с ней… как у нас… бей, чем хочешь… не растащишь… у меня в жизни ничего нет, кроме нее… все из меня Родина выжала, высосала… только Таньку оставила… я без нее ноль…

– Уходи, Андрей, – незнакомым голосом сказала Татьяна.

Он долго стоял возле огромного жилого дома и чувствовал, как быстро распухает у него правая половина лица. Полнейшая бессмысленность. Звон в голове. Умопомрачительная боль. На пятнадцати этажах жилого гиганта в каждой квартире, в темноте И при свете. Суп па законных основаниях ебал его незаконную любовь. Мою любовь, освещенную крымским лунным сиянием. Вот моя родина и вот мое счастье – Остров Крым посреди волн свободы. Мы никогда нс сольемся с вами, законопослушные, многомиллионные, северная унылая русская сволочь. Мы не русские по идеологии, мы не коммунисты по национальности, мы яки-островитяне, у нас своя судьба, наша судьба – карнавал свободы, мы сильней вас, каким бы толстым стеклом вы, суки, не бросали нам в голову!

Пошел снег.

Сентябрь, когда по всем мире, во всей Европе люди сидят под каштанами и слушают музыку, а в Ялте нимфы с еле прикрытыми срамными губками вылезают из волн прямо на набережную… Безнадежный, промозглый и слепой российский сентябрь… пропади все пропадом вместе с пропавшей любовью… Такси, такси!

Забытый у подножия жилого гиганта интуристовский «жигуленок» с брошенным на спинку кресла английским двухсторонним регланом.
[1] [2] [3] [4]