Василий Аксенов. Право на остров (2)

— Программу брать будете? — рука резко уходит за спину, к заднице, — что вытащит оттуда, пистолет, нож? — оказывается, блокнот. — Вот выбор!

Из блокнота падают на стол цветные снимки трех основных рас континента: негритянка, китаянка и немка.

— Всех трех, — сказал Лео Бар.

— Так, значит? — молодой приблизил к Бару угрожающее лицо. Сходство определилось: Наполеон Бонапарт с искалеченным в боксерском прошлом носиком.

— А почему бы нет? — промямлил Бар. — Давайте всех трех.

Додо поднял глаза к потолку, зашевелил губами, подсчитывая, и потом оторвал от блокнота листок с точной цифрой — 1875 франков, деньги вперед.

— Пожалуйста, пожалуйста, — Лео Бар вытащил из кармана все, что наменял с утра, и разбросал все это комочками по столу. Получилось нечто, похожее на корабельное кладбище.

Грянула музыка — тридцатые годы, «Гольфстрим»! Открылась плюшевая дверь в плюшевой стеганой стене, и в танцевальном пространстве стали появляться одна за другой три жуткие девы в прозрачных бурнусах. Их вел главный Додо — карликовый пинчер. Это был его звездный час, он выступал, словно цирковая лошадка, подбрасывая старенькие ножки в такт «Гольфстриму», подняв к потолку остренький носик, горделиво-победно поглядывая на аудиторию, то есть на Леопольда Бара. Девы, лениво сделав несколько кругов, взялись, не прекращая танца, отстегивать друг у дружки пуговки, кнопочки, развязывать бантики и тесемочки. Немка запуталась в кружевных панталонах и упала на одно колено, после чего вскочила и затанцевала с неожиданной ловкостью и усердием. Лео Бар углубился в чтение газеты, а именно статьи, отчеркнутой красным фломастером Болинари.

«Новая книга Леопольда Бара „Двуликий, но честный“ открывает перед нами огромные пустоты его незаурядной души, похожей на сталактитовую пещеру… — читал он. — Не будет преувеличением сказать, что Лео Бар, быть может, крупнейший из ныне живущих европейских эссеистов…»

— Вам что, неинтересно? — спросил, присев к его столу, молодой Додо. Столик качался под его локтем. Бицепс прыгал под вязаной кофтой.

— Кто это вам сказал, что мне неинтересно? — спросил Лео Бар.

— Это я сам себе сказал! — глаза Додо жгли слабую кожу Бара, прощупывая каждую складку внимательнейшей, но слепой разведкой ненависти. — Может, вам еще чего-нибудь подать, мистер?

— Пожалуй, — сказал Лео Бар, откладывая газету. — Нет ли у вас еще одной девки? Сдается мне, что звездой в вашем… театре, да, театре, должна быть некая мадам Флоранс…

Какая сила заключена в пальцах Додо! Одним движением он с треском порвал воротник рубашки Лео Бара.

— Гниль человеческая, да ты знаешь, кто такая мадам Флоранс?! Это правнучка капитана Буззони! А ну, пошли!

— Куда? — поинтересовался Бар, вставая. Странная смелость, престраннейшая дерзость.

— Куда? К морю! — Додо улыбался и весь трепетал от предвкушения расправы.

Они вышли на улицу. Здесь, под обвисшими мокрыми пальмами, хватая ртом потный свалявшийся воздух, Бар вспомнил, что приглашение к морю по-корсикански означает страшное ругательство. Островитяне всегда недолюбливали то, что делало их островитянами, — бескрайнее пространство, претендующее, как им казалось, на их скарб, строения и жизни.

— Вы напрасно думаете, что я вам сдамся без боя, — сказал Л. Бар Додо. — Я двуликий, но честный, слабый, но храбрый. Огромные пустоты моей незаурядной души похожи на сталактитовую пещеру.

— Сейчас проверим, — прорычал Додо, размахивая кулаками, проводя в двух шагах от эссеиста серию коротких и несколько длинных правой.

— Я вижу, вы боксер, — засмеялся Бар. Мысль о сопротивлении быстро сменилась идеей капитуляции. «Чем мягче я буду, тем меньше мне достанется. Может быть, его кулаки застрянут в моем тесте?»

— Почему ты говоришь со мной по-английски? Почему, сволочь ты эдакая, я должен говорить с тобой по-английски? — Додо подпрыгивал и боксировал сразу с пятью своими тенями, что расходились сейчас от него по белой стене.

— Хотите по-французски? Вы были чемпионом метрополии?

— Ввах, — Додо вдруг скорчился, словно пропустил удар по печени. — Я побил Ларока, Лекрема, Шарона, а в финале смотрю — появляется Бербан. Позвольте, говорю, какая же это Франция — черный, как сапог. А они мне говорят: вы тоже островитянин. Я жертва демагогии, безумных издевательств над трудящимися! С того дня я возненавидел таких, как ты!

Пританцовывая, выставляя вперед локти и пряча лицо в воображаемые перчатки, он стал загонять эссеиста в угол между двумя светящимися витринами, в которых было не менее сотни разнокалиберных лиц Наполеона Бонапарта. Восхищенный экзистенциональной ситуацией, Бар хлестко стукнул Додо по скуле и сразу вывихнул все пальцы.

Через минуту Леопольд Бар, держась за стенку, медленно сползал к пляжу. Гостеприимный Додо обработал Бара на славу: распухшее лицо, ноющие ребра и, наконец, самое неприятное — несостоявшийся чемпион сломал ему два дорогостоящих фарфоровых зуба. Рот эссеиста теперь, подобно его душе, напоминал сталактитовую пещеру. Убегающий Додо рыдал от мощного стыда, сползающий Л. Б. плакал от слабенькой гордости. Ведь не сдался же все-таки и в тесто не обратился же, махал же руками до конца… Все-таки был же бой, не избиение же, подобие боя… Ночь проверяет мужские качества своих тварей. Проверка состоялась. Ночная тварь плачет распухшим лицом в песок, но ее уже никто не видит: благо!

— Закурить не найдется? Фюме, фюме, смок сигарет? — над ним стоял гигант и говорил по-русски.

Леопольд Бар нащупал в кармане переломанную ночной проверкой «мужских качеств» пачку «Pall Mall». Откуда здесь русские? Оказалось, игрок баскетбольной команды, отстал в Аяччо от своих, заболев животом, и ему в местном госпитале за твердые деньги удалили червеобразный отросток. — Вот такой длины, — печально сказал баскетболист и показал огромную ладонь, освещенную окурком. Вот она и Россия, думал Леопольд Бар, покачиваясь и сдерживая стенания, покачиваясь и слушая рассказ об операции. Только еще России не хватало здесь в эту ночь. Все эти дяди Яши и тети Тоси… В тоске Л Б вспоминал свои полеты в Россию и поиски там корней своей биологии, своей философии. Как горел, как проникал во все непонятное до самого того года, когда умер Маркс. Умер временной смертью властитель планетных дум, а что без него Россия? Вскоре, конечно, он ожил, но Бар уже больше не поддавался капризам западного духа — ушел к Востоку, к зубам мудрости всего человечества и пребывал там, пока не заболели собственные. Теперь его жгло: Россия, Россия… — как будто бы что-то бросил на произвол судьбы. Да что мне жалеть о чужой стране? Я покинул Россию, но я покинул еще сто стран и никогда о них не жалел. Да, я покинул Россию как часть своего возраста, сбрил ее, как бороду, которую никогда не носил. Где они, все эти толстоевские? Вот она, Россия, — мальчик-гигант, жадно курящий один обломок «Пэл-Мэла» за другим и рассказывающий, как у него на острове Корсика был удален червеобразный отросток. — А вы никогда не болели аппендицитом? Это страшное дело — длиннейший, вот с ладонь, червеобразный отросток. Вы, может, подумаете, чего я тут ночью на пляже? Отвечаю — колоссальная бессонница после операции, поражен наличием в себе такого отростка. Никогда не подозревал и теперь поражен. Признаюсь, удивлен и удалением. Сногсшибательно удивлен и потрясен удалением и нынешним отсутствием непредвиденной части тела. А что там еще есть во мне, какие неожиданности? С этой мыслью, товарищ, лечу завтра в Льеж, мы там играем на первенство мира.

— На первенство чего? — прохрипел Лео Бар.

— На первенство мира.

— Разве это возможно, мой мальчик? Мир — это памятник, пальма, четыре паршивые собаки, выбитый фарфоровый зуб, корабль «Наполеон», рыжий осел, миллионы автомобилей, ваш червеобразный отросток, наконец… Только тронь всю эту труху, как тут все посыплется на тебя — мировоззрение, миросозерцание, мироощущение — все это валится, сыплется, заваливает — я не понимаю, как вы можете играть на первенство того, что так чудовищно трухляво…

Вам помощь не нужна? — спросил баскетболист. — Я с детства воспитан так, чтобы приходить на помощь тем, кто в ней нуждается, однако, признаюсь, всегда рад, когда в ней никто не нуждается, Спасибо за курево, я пошел. Уношу в себе ваш вопрос о первенстве мира. Рад хотя бы тому, что он не мне самому пришел в голову. Пока!

Оставленный всеми и даже Россией, Лео Бар корчился на мокром песке. Мутные предрассветные небеса надвигались на него, в них не было ни туч, ни просветов — одна лишь муть, и она надвигалась. Мокрый тяжелый песок между тем тянул вниз, в пустоту, хотя и сам являлся пустотой и норовил утянуть в пустоту и заполнить пустотой измученное тело Леопольда Бара.
[1] [2] [3]