Натанович. Дневники 1941-1946 годов (22)
[1] [2] [3] [4]90 километров от Одессы, 46 от Кишинева и 4 от железной дороги села Подкольное.
Прошли Нелешт, Мершени, Нудьга, Чиска, Тирасполь.
Жители называют наш приход вторым фронтом. Все огороды, бахчи, сады приведены в полную негодность, опустошены. Виноградники истреблены на всем пути нашем. Ужас и только. И никто не в силах сладить со славянами. Судят, расстреливают, наказывают, ругают - все бесполезно. Люди одичали на фронте, и постоянная близость смерти сделала всех отчаянными.
Обеденное время. Где-то недалеко слышен гудок паровоза. Как это удивительно и интересно мне, одичавшему жителю фронта. Неужели я буду ехать в поезде сегодня?
Читал о Финляндии. Снова эта политическая хамелеонка запросила у нас мира или хотя бы перемирия. Знать ей поистине теперь "не до жиру". Опять начались переговоры, по всей вероятности, окончательные, предрешающие выход Финляндии из войны. И сам пресловутый палач, и инициатор войны - с нами манерней, и теперь отнекивается от прежней своей политики, и даже заявляет, что не разделяет политики *** Рютч(?)
Но шут с ним. Мы - миролюбивая страна и нам нужен мир. Будущее покажет, как развернутся события.
Вот когда они сбываются, слова т. Сталина о полной изоляции Германии. Одна оккупированная немцами Венгрия не в силах отрешиться от политики сговора с Германией и войны на ее стороне. Однако эти венгры - не хозяева в Венгрии, хотя при желании они могли не допустить до этого еще прежде.
06.09.1944
Финляндия приняла все условия и сейчас между СССР и ней установлено перемирие. Столица Бельгии и крупнейший город Антверпен в руках союзников. Германия падает в пропасть с поразительной, на международной арене, быстротой.
09.09.1944
Вчера заходил в штаб полка поставить печать на расчетную книжку. Там был командир полка майор Лынев. Он спросил, почему я продолжаю носить длинную прическу, а затем произнес: "Так вот: за то, что вы не выполнили моего приказания..." Но я поспешил его перебить, ибо понимал, что он хочет меня наказать.
- Я стригся, товарищ майор, но со времени отдачи вашего приказания, с момента прихода моего в полк, волос опять отрос.
Тогда он оставил свое намерение дать мне взыскание.
- Вы что, писатель? Или вы занимаетесь сочинительством, или просто пробуете писать? - спросил он вдруг и в упор.
- Пробую писать.
- Что же вы пишите?
- Стихи.
- Почитайте нам, я люблю стихи.
И я принялся за чтение. Прочел один, "В Бессарабии".
- Все? - спросил майор - или еще есть?
- Еще есть.
- Тогда читайте.
И я снова читал: "На привале", "В Одессе", "Глаза большие, синие" и другие.
Когда я кончил, он сказал, обращаясь к НША:
- Нужно его использовать для создания истории полка. Я еще раньше говорил, почему не исполнили?! Смотрите! Человек больше месяца шатается без дела в резерве, и мы не можем его с пользой использовать! И затем ко мне:
- Вы что же не пишете о героях полка, о своей части? Вероятно, вы большой лодырь, раз за такое время нахождения в резерве ничего не написали на актуальную тему!
- Я люблю лирику.
- Так вот, теперь придется перейти к сухой прозе.
Вчера ознакомился вечером с состоянием дела. Оказывается, история полка была уже однажды написана. Бурксер сказал, что ему медаль даже дали "За боевые заслуги", отмечая его роль в ее написании.
- Сейчас - информировал меня Бурксер - уже 15 листов этой истории печатается, а остальные почему-то задерживаются в редакции. А ведь я на нее больше чем полтора года трудов положил и ее одобрил политотдел дивизии.
Однако майор только посмеялся, когда я передал ему слова Бурксера:
- "История" забракована, ее нужно переделать.
Назначил мне аудиенцию на 9 часов утра 9 числа, то есть сегодня. Обещал поехать со мной в редакцию.
10.09.1944
История с моей "Историей" слишком запутанна и неблагодарна. Материал неоткуда выкапывать, а имеющийся под рукой далеко недостаточен.
От мамы два письма. Пишет, что жизнь у нее улучшается, и она стала даже получать ежедневно 500 грамм хлеба. Мои письма подействовали до некоторой степени, однако в редакции местной газеты маму ругали за то, что она мне писала о своем положении, и представитель редакции заявил ей категорически, что квартирный вопрос не его дело и не дело редакции газеты.
Написать снова придется, но уже в другое место. Как они мне все надоели, эти бюрократы-тыловики, дополняющие мои страдания, чинимые мне здесь некоторыми мерзавцами в больших санах.
Ругает меня мама за усы, говорит некрасиво. С каким-то майором познакомить хочет из авиачасти. Спрашивает и о папе. Папа в письмах о маме не раз упоминает. Но почему же они, черт возьми, не хотят возвратиться к совместной жизни, чего ожидают? Пока их за руку не сведешь?
Тетя Люба готовит мне нового братика или сестричку - забеременела Саня сообщает.
Софа Рабина наивничает в письмах, говорит: "Ты, очевидно, не в самом пекле, ибо пишешь чернилами и на хорошей бумаге". Зато у нее "товарищ есть пишет мне на клочках бумаги, грязно и карандашом". Она считает, что он "фронтовик". Что ж, напишу ей на самом паршивом материале, раз она любит романтику и такое направленное представление о фронте. Бестолково пишет, скверно, неграмотно, глупо: "Ты даже не передавай привет девочкам, потому я знаю, что они только посмеются тогда".
13.09.1944
Станция Веселый Кут.
Здесь мы грузимся. Возле самой железной дороги расположена школа семилетка. Преподавательницы - молоденькие, хорошенькие девушки. Мечта, одним словом!
Жаловались на отсутствие у них бумаги - пришлось поделиться с ними моими трофеями. В школе есть свободные классы, в одном из них я и пишу сейчас.
Рядом со школой небольшая хатенка. Я зашел туда, когда там было много офицеров наших. Разговаривали. Молоденькая семнадцатилетняя девчушка восторженно поглядывала на меня. Ее хорошенькое личико нравилось и мне.
Пришел и Тарадзе - нашумел. Девушка говорила, что он очень страшный и у него большие, неестественные глаза.
- Ему хорошо быть артистом. Вам тоже хорошо быть артистом, - сказала она, обращаясь ко мне.
- Почему? - поинтересовался я.
- А потому, - скромно проговорила, опустив ресницы, она, - что на сцене нужно быть красивым, сильным, с большими глазами людям.