Годы войны (15)

Пассажир подумал:

"Странно! Юноша со вчерашнего дня гипнотизировал меня, а с момента взрыва он перестал меня совершенно занимать. Где они - те, что были там, внизу?"

Радиостанции не умолкали. Вышли экстренные выпуски тысяч газет. Два миллиарда людей говорили о погибшем городе, который никого не интересовал накануне. Назывались самые разные цифры погибших - от девяноста тысяч до полумиллиона.

Сознание людей, освоившее в эпоху фашизма миллионные цифры убитых в лагерях уничтожения, было потрясено быстротой, с которой убивала урановая бомба! В одну секунду, первую секунду после взрыва, число убитых и умирающих достигло семидесяти тысяч человек! Все почувствовали: средства уничтожения поднялись на такую высоту, что не такой уж фантастической стала казаться перспектива уничтожения человечества ради процветания и величия государств, счастья народов и мира между ними.

Политики, философы, военные, журналисты, публицисты в первые же часы после взрыва доказали, что мощный удар урановой бомбы, воздав фашизму за преступления против человечества и парализовав в большой мере сопротивление Японии, ускорит приход мира, которого жаждут все матери ради жизни своих детей. Эти доказательства сразу поняли и в японском генеральном штабе и в императорском токийском дворце.

Всего этого не успел понять маленький четырехлетний японец. Он проснулся на рассвете и протянул толстые руки к бабушке. В полутьме за спущенными занавесками он видел се седые волосы и золотой зуб. Ее узкие, слезящиеся глаза улыбались среди темных морщин. Мальчик знал, что это он доставляет бабушке столько радости, - ей приятно, проснувшись, увидеть внучка. А сегодня день особенно хорош. У мальчика наладился желудок, ему предстояло попробовать кое-что получше, чем жиденький рисовый отвар.

Так ни этот мальчик, ни его бабушка, ни сотни других детей, их мам и бабушек не поняли, почему именно им причитается за Пирл-Харбор и за Освенцим. Но политики, философы и публицисты в данном случае не считали эту частную тему актуальной.

Вечером после ужина летчики сидели на террасе и выпивали. Все они возбужденно говорили, плохо слушая один другого. Днем они получили благодарности от столь высокопоставленных людей, что, казалось, легче получить на Земле радиосигнал с Марса, чем подобные служебные телеграммы.

Было очень душно, и казалось тщетным бесшумное вращение вделанного в потолок большого, как винт самолета, вентилятора.

Командир корабля подошел к перилам. Так же как и вчера, мерцали в большой высокой черноте южные звезды и неясно светлели над темной землей лепестки цветов.

Баренс повернулся к товарищам, сидевшим за столом, и сказал:

- Меня всю жизнь раздражали старинные, заросшие сады, тупой и жадный лопух, крапива, лесная неразбериха тропиков. К чему прут из земли тысячи хищных, ординарных, на одно рыло растений? Я всегда верил, что садовники истребят эти заросли и в мире восторжествуют лилии, платаны, дубы, буки, пшеница.

- Понятно, - проговорил, зловеще и дурашливо посмеиваясь, краснолицый, как индеец, Митчерлих, - все ясно. Мы с командиром против зарослей.

Шея его была багрова, - казалось, вот-вот вспыхнет от этой огненной багровости сухая седина. Он багровел так, когда пил долго и много. Он поднес стакан Баренсу и сказал:

- За успех садовников.

Баренс выпил и, поставив пустой стакан на перила террасы, проговорил:

- Хватит хвалить садовников.

Второй пилот объяснил:

- Сегодня Баренс не хочет думать о ботанике и вегетарианстве.

- Блек, дорогой друг, это все ерунда. Не стоит говорить. Но вот где Джозеф, я хочу с ним выпить, - проговорил Баренс.

- Он вышел на минутку, моет руки.

- По-моему, он уже четыре раза мыл руки.

- Ну что ж, его так учила мама, - сказал Митчерлих.

- За кого молился аптекарь, когда Джо нажимал на железку, - за них или за нас? - спросил Диль.

- Надо было спросить, если тебя это интересует, а теперь он уже докладывает в Вашингтоне: "Митчерлих - бабник, Диль - обжора", - а президент хватается за голову.

- Вам льстит, что он слышал твое и мое имя? - спросил Митчерлих. Плевал я на все это.

- А почему бы и нет? Представляешь себе, как выбирали людей для такого дела! А? Выбрали-то наш экипаж.

- Ничего не понимаю, - сказал Коннор, вернувшись на террасу, - все вы ничуть не изменились.

- Ты поменьше пей, Джозеф, это все же не молоко. Перекрыты все рекорды истории, я имею в виду - сразу.

- Это война, - сказал Блек, - не забудь - это война со зверем, с фашизмом.

Джозеф поднял руку и разглядывал свои пальцы.

- Тут выпили за садовников, - сказал Баренс. - Мне всегда казалось, что это самое честное, бескровное дело. А теперь я подумал: выпьем лучше за монастыри, а?

- Выходит, что я нажал на железку, не вы. Ладно.

- Да не шуми так, ты разбудишь весь остров

- Чему смеяться? А, Диль? Вас не интересует, куда они девались? крикнул Джозеф радисту.

- Авель, Авель, где брат твой Каин?

- Каин обычный паренек, немногим хуже Авеля, и город был полон людей вроде нас. Разница в том, что мы есть, а они были. Верно, Блек? Ведь ты сам говорил: пора подумать обо всем.

- Тебя действительно скучно слушать, - сказал Блек. - Кому нужны пьяные, глупые мысли? Знаешь, человек умирает надолго, но если он глуп, то навсегда:

На его лбу и на висках выступили красные пятна.

- Я слежу за тобой, Коннор, ты выпил не меньше меня, - сказал Диль.

- Я? Ты ослеп! Вот девочки свидетельницы - я выпил два литра.

- Пусть официантки присягнут, но это невозможно.

- Девочки, сколько я выпил? Только правду!

- Не пора ли пойти спать? - проговорил Блек и встал.

- Спать я не буду. Мне надо подумать.

- Вот видишь, ты перепил. Думать будешь в другой раз.

- Слушай, Джозеф, совет старшего по возрасту, - проговорил Блек. - Иди спать. И пусть астрономы без нас решают проблему - возможна ли жизнь на земле.

- Пусть дитя поспит с девчонкой, это заменит ему липовый чай или отвар малины. Утром ты проснешься счастливым и здоровым, - поддержал Митчерлих.
[1] [2] [3] [4]