IV

– Надо в Москву спешить, товарищ.

Ефремов разделся, осмотрел свои голые ноги и ужаснулся тому, что они волосатые. Никогда он не замечал, что его ноги так некрасивы.

«Что делать? – подумал он. – Мазаться дымящей серной кислотой?»

В комнате было очень тихо, все предметы крепко стояли на своих местах, и от этого кружилась голова. Вот, казалось, снова застучат колеса, задребезжат бутылки в сетке, стакан поползет со стола.

Вода в умывальнике была свежей, ледяной. Он долго мылся, было приятно обливать перегретое, потное тело. От холодной воды у него вдруг застучали зубы. Потом, когда он вытерся и надел свежую сорочку, захотелось спать. Он оделся, взял портфель и пошел к двери.

Внизу, возле девицы-портье, дремали на чемоданах писатель и режиссер, а Мортирыч басом говорил в телефон:

– Ответственный дежурный обкома… с вами говорит личный секретарь писателя Ковылина… Ну да, конечно, московская группа… Сидим на чемоданах. Вот спасибо, товарищ. Он ведь совершенно измучен дорогой. Эй, дежурная товарищ! Пожалуйте! – весело сказал он. – Вас из обкома просят к телефону.

Ефремов вышел на улицу; шофер и два красноармейца сидели на ступеньках, грызли семечки, а перед ними стояла молодая женщина и сердито говорила:

– Тьфу на вас, Миша! А еще партейный – и такие слова! Вот я вашей жене скажу.

– Ну и скажи, в чем дело! – задорно отвечал шофер, а красноармейцы с восторженным выражением смотрели на него.

– Что ж, товарищ Миша, поедем? – спросил Ефремов.

– Ну и что: поедем! – задорно, точно споря, сказал Миша и поднялся.

Они проехали мимо белых лабазов, освещенных электричеством.

– Вы думаете, дорога как в прошлом году? – сказал шофер. – К нам шоссе прошло – в самый завод.

– Ну, а вообще что? Как живется? – спросил Ефремов.

– Вот, пожалуйста! – ответил шофер. – Просто скажу тебе: подумаю иногда про жизнь – и смешно делается. Верно, смешно! Мы с отцом в Донбасс пришли, я еще маленький был; ночью на станцию приехали, я, как посмотрел на завод, заголосил: «Пожар! Небо горит!» Ей-богу! И вот как испугался – и ни в какую: шахты боюсь, завода боюсь, даже не подхожу. Определился на конный двор, состоял там, ну, просто сказать, кучером, а сейчас вот, сам видишь.

Ефремов все поглядывал по сторонам: великая сила завода и шахт чувствовалась во всем – и мощный гул воздуходувок, и зарево, охватившее добрую половину огромного степного неба, и рев паровозов, и яркие дуговые фонари, и голубые, пугающие вспышки автогенных аппаратов, и даже воздух, весь пропитанный острым, волнующим запахом гашеного кокса, – все свидетельствовало о работе многих тысяч сильных людей.

– Да, товарищ Миша, – сказал Ефремов и рассмеялся: – А я вот, знаешь, позавчера женился.

– Ну? Верно? – испуганно произнес шофер и даже затормозил машину.

Ефремову понравилось, что шофер так горячо отнесся к важному для него событию.

Площадь перед заводом была ярко освещена. Ефремов вошел в комнату коменданта и сел у стола. Пока дежурный звонил по телефону, проверял документы, выписывал пропуск, Ефремов прислушивался, как где-то совсем рядом шумел, вздыхал, тяжело шевелился завод.

Наконец он прошел на внутренний двор, оглядел многоэтажную громаду коксовых батарей и вошел в цех. Стены, изразцовый пол – все было бело, ярко освещено электричеством.

В цехе была тишина. Только возле поблескивавших аппаратов ходил человек в синем халате, поглядывая на дрожащие стрелки индикаторов.

Ефремов прошел в маленькую комнату со стеклянной стеной, выходившей в цех; там за столом сидели три человека в халатах, словно кудесники, жрецы чудесной науки химии. Они подняли головы – у всех троих, точно у братьев, были курносые русские лица и круглые голубые глаза. Сидевший посередине громко чихнул и засмеялся:

– А, вот она, Москва!

– Здравствуйте, товарищи! Что ж это вы, а? – сразу раздражаясь, сказал Ефремов и пожал руки сидевшим. – Я просто не верю, что ваша записка была объективной.

– Вот она, Москва какая! – сказал сидевший посредине. – Вы раньше садитесь.

– Да, Москва сердится, – сказал второй.

– Москва, Москва… – хрипло сказал третий и показал Ефремову горсть маленьких золотых луковиц. – Видишь, завтра сажать у себя в огороде буду.

Халат его распахнулся, и Ефремов увидел на светлом пиджаке два ордена. Это был директор завода.

Глядя на круглые, тяжелые ордена Красного Знамени, Ефремов сердито и упрямо сказал:

– Москва, Москва, а записка-то все-таки необъективная.

Они начали спорить, потом пошли в цех, потом перешли к директору в кабинет. Все они, казалось, хотели одного, но у каждого было свое мнение.

– Можно, можно, товарищи, ваши мощности позволяют, – говорил Ефремов. – Тут ведь расчет простой очень, даже немного остроумный, арифметический: могу вам в пять минут все доказать.

Он усмехался, был спокоен и действительно доказал то, что хотел, – хриплый директор удивился, а главный инженер сердито сказал:

– Я свою точку зрения докладывал в наркомате.

Ефремов уехал с завода поздно ночью и, подъезжая

к городу, почувствовал, что очень голоден.

Дежурный в гостинице сказал ему, что ресторан еще открыт, и Ефремов спустился в просторный сводчатый подвал.

– Эй, милый друг, давайте сюда! – окликнул его знакомый голос.

За столом сидели попутчики. Ефремов подсел к ним и заказал официанту свиную отбивную и пива.

– Вы вообще до скольких? – спросил он.

– До полтретьего даже, хозяева со слета после двенадцати приходят пиво пить, – ответил официант.

– Смотрите, смотрите! – сказал режиссер, показывая рукой на большую группу людей, вошедших в зал.

Официанты забегали, неся высокие большие кружки, увенчанные шевелящимися холмами пены. Пришедшие были различно одеты, они были разного роста, одни – лохматые, другие – бритоголовые, но у всех у них было какое-то общее выражение в спокойных темных лицах, в уверенных, громких голосах. И когда кто-нибудь из них в разговоре ударял ладонью по столу, тяжелые пивные кружки дребезжали.

Сидевшие за соседним столом смеялись над одним из товарищей, которому на заседании председатель треста подал насмешливую реплику.

– Ну что ж, Поруков, – спрашивали с другого конца зала, – а ты ему не срезал?

Порукова, видно, не очень трогало происшедшее. Отодвигая дыханием пену, он пил пиво и поглядывал поверх стеклянного обода кружки спокойными и насмешливыми глазами.

– Да, народище! – негромко сказал писатель. – Такой вот Алеша Попович – Поруков хлопнет тебя кулаком, и душа сразу расстанется с телом.

Ефремов повернулся к соседям и спросил:

– Что же это, товарищ Поруков, было? Расскажите!

Он подсел к шахтерам, и они оживленно заговорили об угле, огородах, врубовых. Он расспрашивал, хорошо ли работают женщины под землей. «Вполне хорошо», – говорили соседи. И Ефремов был очень доволен, что женщины работали хорошо.

Когда официант принес ему котлету, он снова вернулся к попутчикам.

– Что, друзей старых встретил? – спросил Мортирыч.

– Нет, я их впервые вижу, – ответил Ефремов. – На редкость хорошие парни.

Голоса людей становились все громче, все быстрее, бегали официанты, все гуще делался голубой туман над головами сидевших, лампа потускнела и, точно луна, ушла в облака. И вдруг сделалось тихо, все лица повернулись к двери. Под каменной аркой стоял курчавый широкоплечий человек, с очень широким, молодым лицом, с широким, низким лбом.

– Никита, сюда иди… сюда! – закричали с разных сторон.

Человек неторопливо шел, ловко продвигая свое большое тело между стульями и столами, пожимал огромной рукой десятки рук. Верно, так же уверенно и неторопливо он, полуголый, потный и черный, протискивался между тесными стойками в глубоком угольном забое.

Музыканты встали со своих мест и, провожая вошедшего глазами, заиграли марш. Все подняли кружки.

– Да, вот этот человек работает лучше всех! – задумчиво проговорил писатель. – Подумать только: первый рабочий в огромной рабочей стране!

– Рубенс! Рубенс! – сказал режиссер. – Только Рубенс, певец человеческой мощи, должен снимать ленту в Донбассе. Теперь-то я понял все. Это гармония силы! Вот все эти люди веками создавали великую мощь человечества. Они «владеть землей имеют право», и они ею завладели.

– Верно, товарищ! – сказал Ефремов и подумал: «А не зря деньги получают художественные ребята».

Ему было хорошо: он чувствовал себя победителем, эта весна была его весной, черт возьми! Он женился в первый месяц первой весны, весны, охватившей всю его страну. И ему казалось, что заводы так велики, и солнце так ярко светит, и так хорошо горьковатое пиво, все хорошо – оттого, что он, Ефремов, счастлив.

– Взгляните-ка, – сказал режиссер, – вот вам совсем неожиданное явление: хилый провизор, мастер клистиров и глистогонных средств, вошел в храм силы.

Ефремов посмотрел и радостно расхохотался.

– Гольдберг Миша! Гольдберг! – закричал он.

Маленький, тощий человек оглянулся и замахал руками. Режиссер с удивлением смотрел, как человек шел к их столу. Все, оказывается, знали его.
[1] [2] [3]