Глава 3. БЕГ ГЕНЕРАЛА СЛАЩОВА (4)

Сов. секретно

Каменец-Подольским политотделом, в связи с предпринятыми мерами по розыску Болховского, повторяю, Болховского, арестован некий, имеющий документ Проскуровской советской больницы от апреля 1922 г. на имя гражданина Грицына, Подольской губернии, инвалида Дмитрия Афанасьевича Борисюка, повторяю, Борисюка, имеющий членский билет украинской партии социалистов-революционеров, бывший офицер, полковник.

Приметы: невысокого роста, полный, блондин, большие усы, борода бритая, правая рука совершенно отрезана. Показания крайне сбивчивы, подозрительны. Имеются основания подозревать, что это и есть Болховский. В кратчайший срок донесите, что можете вы предпринять для установки и опознания вышеприведенного лица. Если вами может быть выслан сексот или какие-то материалы для опознания, то беззамедлительно вышлите в Винницу. Политотдел лично Заковскому41, повторяю Заковскому. Одновременно донесите мне, если ничего предпринять не можете, срочно мне телеграфируйте.

Июня, 19 дня, 1922 года. ПТОГПУ на Правобережье, Евдокимов.

Сов. секретно

Нач. губполитодела, Одесса, тов. Дукельскому42

Харьков, зам. нач О/части ГПУ Украины, тов. Быстрых

«Решением ГПУ Подольским губотделом арестован некий Бол-говский, повторяю, Болговский. В связи с вашей разработкой срочно сообщите, безрукий ли это террорист Болговский.

Зам. нач. ОО ГПУ Артузов».

Сов. секретно

«Сообщаем: по сведениям ДТ ГПУ Юза Подольским губотде-лом ГПУ задержан Болговский-Балалаевский-Лерзин Дмитрий.

Врид начальника ТО ОГПУ».

Константинополь. Май-июнь 1922 г.

В тот год весна выдалась в Крыму ранняя. В апреле уже распускалась на деревьях листва, курлыкали птицы, а самые нетерпеливые, редкие смельчаки, отваживались уже заходить в пенное море.

Сидя в трюме машинного отделения, Попов почему-то отчетливо вдруг вспомнил этот весенний, цветочный запах.

Здесь ничего не напоминало о весне. В трюме пахло не цветами, а смазкой, отдавался в висках молоточками беспрерывный стук агрегатов. Мысль о том, что им придется провести в этом добровольном заточении бог знает сколько дней, приводила в ужас…

Они поднялись по снастям парохода «Жан» – того самого, на котором бежал из Турции генерал Слащов, – поздним майским вечером. С палубы их сразу же завели в машинное отделение, и оттуда они больше уже не выходили.

Только потом Попов и Сеоев узнают, что пока тряслись они от страха в полутемном трюме (конспирация, конспирация и еще раз конспирация!), весть о том, что на пароходе тайно плывут в Константинополь агенты ВЧК, распространилась с быстротой молнии.

Один из новоявленных приятелей Баткина – некто Боречка Штейнберг, франт и жук – так прямо и объявил дамам, которых сажал на пароход: «Вы, конечно же, знаете, что Петр Николаич и Миша спрятаны тут же, – и, наслаждаясь их оторопью, крикнул вдогонку: – Так не забудьте же сказать Мише и Петру Николаичу, чтобы привезли мне вытяжки из семенных желез доктора Кали-ниченко». Стоящий рядом начальник погранотдела Ульрих лишь улыбнулся в щеточку усов…

Их вояж не заладился вообще с самого начала. На первом же пропускном пункте контрольная комиссия нашла в одной из кают смертоносный груз – полтора мешка большевистской агитации. Разом набежали на судно полицейские, оцепили корабль. На берегу столпились соглядатаи. Колыхались на волнах полицейские лодки.

Ни одного пассажира на землю не выпускали. Объявили, что «Жан» задерживается до особого распоряжения. Попов и Сеоев узнали об этом от капитана, воровато вбежавшего в их темницу.

– Что же нам делать? – растерянно протянул Попов. – Сейчас, небось, начнутся обыски.

– Сволочь Баткин, – Сеоев разразился гневной тирадой на осетинском языке, смысл которой понятен был, впрочем, без перевода…

И все же им повезло. Капитан успел спрятать нелегалов, и полиция их не нашла. А вскоре, подкупив полицейскую стражу, старший брат Сеоева вывез их в Константинополь.

На этом, впрочем, везение их и кончилось. Люди, которых Бат-кин называл своими верными друзьями и помощь которых гарантировал, встретили шпионов безо всякого энтузиазма. По эмигрантской колонии ползли уже слухи о найденных на корабле прокламациях, о красных лазутчиках, проникших в Константинополь, благо пассажиров того злополучного рейса перетаскали на допросы во французскую контрразведку. Все тайные службы стояли на ушах, разыскивая беглецов.

Вдобавок оказалось, что деньги, которые Баткин должен был переслать в Константинополь на их обустройство, до адресатов почему-то не дошли. (Уже потом выяснилось: хоть и не все, но дошли. Только многочисленная родня Баткина – отец, сестра, брат – беспардонно их себе присвоили.) Без связи, без копейки денег Попов и Сеоев оказались в положении Робинзона, выброшенного на необитаемый остров, за которым вдобавок охотится племя дикарей: и не каких-нибудь Пятниц – а самых что ни на есть взаправдашних людоедов.

Там-то, на острове, а точнее на одной из конспиративных квартир, и встретил их старый сеоевский друг, бывший унтер Петр Слюсаренко – активный участник движения «возвращенцев».

«Я сразу заметил, что оба товарища находятся в крайне тяжелом положении, в большом унынии, граничащем с отчаянием, – писал потом Слюсаренко. – Однажды, когда Миша был близок к помешательству или сумасшествию, тов. Попов в отчаянии прошептал, что, кажется, мы погибли…»

При таких обстоятельствах попытки внедриться в белоэмигрантскую среду заранее смахивали на самоубийство. В лучшем случае с ними просто никто бы не стал разговаривать. О придуманном на Лубянке мифическом союзе монархистов-подпольщиков пришлось забыть. Самим бы уцелеть. Попов принимает вынужденное решение: возвращаться назад. С ним решается ехать и Слюсаренко.

Верный Баткину человек – некто Соломон Казас (его Баткин тоже дал на связь) долго тянул время, отговаривался трудностями и проблемами. Он никак не хотел доставать Попову русский загранпаспорт. Лишь через месяц, после бесконечных посулов и уговоров, паспорт был наконец изготовлен, но состряпали его настолько топорно, что он не выдержал и первой проверки.

Слюсаренко пришлось собираться в Севастополь одному. Но люди Баткина вновь срывают планы чекистов. Перед самым отплытием французы переворачивают пароход с гордым названием «Альбатрос» вверх дном. Они с пристрастием допрашивают Слюсаренко, но документы у того в полном порядке, и его приходится отпустить.

Ревет пароходный гудок – предвестник разлуки, музыкальный шедевр эмиграции. Слюсаренко стоит на палубе. Ветер развевает его волосы. Он хорошо помнит инструкции, данные при расставании Поповым:

– Сразу же требуй аудиенции у председателя Крымского ГПУ, и упаси тебя бог объяснять что-либо кому-то другому. Для меня это – вопрос жизни и смерти…

Это-то как раз Слюсаренко понимает отлично. Ведь и Попову, и ему теперь окончательно ясно: никакого однорукого террориста Болговского в природе не существует. Это лишь наживка, выдуманная Баткиным и союзными контрразведками специально для ГПУ…

22 июня Петр Слюсаренко после долгих скитаний и мытарств пробился наконец на прием к главному крымскому чекисту.

Сов. секретно

Харьков, ГПУ, Евдокимову

«Баткин оказался провокатором. Посланный в Константинополь Попов едва не попал в контрразведку и теперь скрывается от поисков. Необходимо для их выручки 3 тысячи лир. Подробный доклад и письма нарочным посылаю. 23 июня 1922 года.

Предкрымполитуправления Ротенберг43».

Крым. Апрель – май 1922 г.

А что же сам Баткин? Мы оставили нашего героя аккурат в тот момент, когда, нашпигованный инструкциями, осененный знамением Артузова, уезжал он из Москвы в Крым.
[1] [2] [3] [4]